Был раньше такой олигарх -- Гусинский.
Молодые его не помнят, они об ту пору под стол
пешком, а старики -- если кто финансами баловался
или в телевизор смотрел, те знают: был такой олигарх.
Березовский был еще, и шли они через запятую --
Березовский, Гусинский. Один телерепортер, говорят,
так и сказал в телепередаче: "Десять у нас есть самых
богатых человек в стране, и, конечно, семеро из них --
наши, евреи." Это мне передавал один русский патриот,
то есть, он на этой фразе и стал патриотом, она его
мировоззрение сделала. А тот список из десяти человек
так и начинался: "Березовский, Гусинский..."
И вот что отец, когда был жив, мне рассказывал.
Он приехал во Фрунзе (Бишкек) навестить свою мать,
и получил приглашение на заседание еврейского киргизского
общества. "Я, -- он сказал, -- удивился, я не знал, что
такое общество есть." Стало интересно. Пришел.
Заседание происходило где-то бог знает где, наверное,
во дворце бывшего парткома. Люстры хрустальные, золото,
конкретная обстановка. Все столы заставлены яствами,
вероятно, не слишком кошерными. Много людей.
Отец жалел, что пришел: его сдавили с двух сторон, не было
места. Оказалось, принимают важного человека, который
совершает в отношении еврейского киргизского общества
много благотворительности. Гусинского, олигарха. Отца
сдавили локтями, он взглянул через стол. Увидел человека
напротив. И позвал его:
-- Гусь!
Тот поднял глаза на него, умилился:
-- Алик!
Потом встал на стол в ботинках и через стол к отцу подошел.
Они обнялись.
-- Это Алик Фридман, -- объяснил собравшимся Гусь, много
вкладывавший в еврейскую благотворительность, -- мы же
с ним сидели за одной партой!
И потащил его через стол усадить рядом с собой. Отец попытался
сказать, что не привык ходить по скатерти в ботинках, что стол
можно и обойти, но увидел, что может показаться невежливым.
И пошел.
Гусь стал говорить тосты.
-- По еврейскому обычаю, -- он сказал, -- первый тост я
поднимаю за его родителей. Максим Ефимович Фридман -- это
же замечательный человек! Великий врач! Стольких людей
спас. Я считаю, это позор для еврейского киргизского
общества, что он похоронен не на еврейском кладбище.
Об иудаизме в частности и религиях вообще Максим Ефимович
при жизни отзывался откровенно, как врач. Отец вспомнил
одно из таких выражений, но промолчал.
-- А Фелиция Яковлевна! -- продолжал Гусь. -- Это же
великой доброты женщина. Я другой такой женщины в жизни
не видел и не увижу. Если кому-то захочется послать розы
какой-нибудь бабе, так плюньте на нее и пошлите эти розы
Фелиции Яковлевне.
Гусь все помнил -- и отец помнил, как звали родителей Гуся.
(А я забыла.)
-- Выпьем за Алика, -- продолжал Гусь. -- Я, когда в школе
учился, я могу по пальцам сосчитать сколько у меня было
пятерок. Вот сколько. И все эти пятерки -- это он мне
помогал! Один раз, -- Гусь загибал пальцы, --
он написал за меня сочинение...
Становилось неловко. Отец ловил на себе раздраженные
взгляды. Он ткнул Гуся в бок, но это не помогло.
-- А как он дрался! -- сказал Гусь, поднимая следующий
бокал. -- Знаете, какое у него было прозвище во дворе?
Во дворе его звали "Золотой кулак" -- вот такое у него
было прозвище. Знаете, почему? У меня вот (он показал)
руки короткие, я всегда бил ногами. А Алик бил кулаком,
прямо так (он показал). Так нас двоих, если мы выходили
двое, вообще никто не мог одолеть!
Отец чувствовал волны ненависти, подступавшие к нему
со всех сторон. Собравшиеся хотели говорить совсем о другом,
и у всех к Гусю были серьезные дела и вопросы. Темпы тостов
брали свое, Гусь пьянел, и было ясно, что с выбранной темы
его не собьешь.
Собрание окончилось далеко за полночь. Гусь отвез Алика
домой на своей машине. Куда-то они заехали, Гусь вышел
и долго пропадал там, а потом вернулся с охапкой роз.
Дома у Фелиции Яковлевны эти розы заняли полную ванну.
Сам отец помнил Гуся младшим товарищем (они действительно
сидели за одной партой, но это было связано с переполненностью
сталинских классов), после -- подростком с кругами вокруг
глаз, абсолютно белым. Он играл. Его мать с характерным еврейским
именем звонила в дверь, ловила Алика за рукав и умоляющим шепотом
сообщала: "Боренька трое суток дома не ночевал..." (Боренька
не для того, что я путаю с Березовским: отец говорил, что
тогда еще его звали Борух, а не Владимир.) Отец спускался
в подвал, где играли в бильярд, и выводил оттуда Гуся. Тот вяло
упирался, но сил не имел, и даже идти по улице не мог: его
приходилось тащить на себе. Были картины: февральская слякоть,
мать Боруха стоит в шубе, заламывая руки, у входа в дом.
Из квартиры выносят вещи. Четверо грузчиков волокут рояль.
Что такое? -- Боренька проигрался. А была другая картина,
несли мебель в дом, какую-то удивительную, с барочными
завитушками, и рояль такой, что несли его уже всемером.
"Боренька отыгрался," -- объясняла гордая мать.
После Боренька ушел через границу в Афганистан, а может,
в Китай, как говорят, торговал бриллиантами. И след его
потерялся. Вот нашелся на белой скатерти стола в зале
заседаний еврейского киргизского сообщества.
Так вот, среди прочего Гусинский отцу рассказал, как
именно ему удалось найти в Москве стартовый капитал. Он
поспорил с одним человеком. Держал пари, что на две недели
перекроет Тверскую улицу.
На все наличные деньги он нанял рабочих, сшили им форму.
Рабочие приехали, взломали асфальт, обнесли место взлома
веревками и флажками, находились вокруг в рабочем состоянии.
Через две недели асфальт положили обратно.
Гусинский выиграл пари и взлетел в своем благосостоянии.
Через десяток лет, видимо, разорился, и о нем не стало слышно.
Когда я встречаю в ленте ссылки на историю гигантского боевого
чемодана на Красной площади, я вспоминаю этот рассказ и думаю --
может быть, Гусь вернулся к делам, и ему снова понадобился
стартовый капитал?
![[info]](http://lj.rossia.org/img/userinfo.gif)