Mihhalek

Сергей Носов, «Франсуаза, или Путь к леднику»

Носов – известный писатель и драматург, его роман «Хозяйка истории» был в шорт-листе Букера и его на своем сайте рекомендует Курицын, например. Его часто представляют кем-то вроде «бытового Борхеса». Я так понимаю, что эта слава сложилась у него из ранних произведений – у него действительно довольно много вещей относительно парадоксального характера, где именно что нынешние бытовые детали совмещены со странными, часто необъяснимыми событиями. При этом необъяснимость эта, по моим наблюдениям, у него весьма двусмысленного характера - то есть, в его рассказах не вполне понятно, может ли быть объяснено происходящее по правилам логических выводов, исходя из предоставленной автором информации, или же этой информации банально недостаточно, и объяснений быть не может в принципе. Это не такой уж надуманный вопрос, как может показаться: автор, создающий некую реальность, берет перед читателем определенные обязательства, первое из которых – предоставление возможности деятельного соучастия в оценке этой реальности, то есть обязательство снабжать читателя всей информацией для того, чтобы читатель мог квалифицированно оценить убедительность – или неубедительность - происходящего (это все довольно хорошо описано у Стивена Ван Дайна в его заповедях детективного жанра, первая из которых гласит «The reader must have equal opportunity with the detective for solving the mystery. All clues must be plainly stated and described»). Хорошая загадка должна быть решаема, что до автора, который составляет загадки из жизненных коллизий, то он, как предполагается, должен по умолчанию понимать, что жизнь – загадка хорошая, иначе о ней и писать не стоит. Сознательно опущенные условия задачи, так же, как и намеренный алогизм вопросов, таят в себе довольно неприятные последствия – того, кто злоупотребляет этими приемами, могут счесть, в лучшем случае, манипулятором, а в худшем - просто дураком, на вопросы которого десять мудрецов ответить не в состоянии именно потому, что они сформулированы заведомо так дурно, так уклончиво или столь неквалифицированно, что ответа на них по существующим логическим правилам и дать нельзя.

Но это все было пока не о Носове; теперь вернемся к нему. В нынешней книжке его от Борхеса совсем уже ничего нет, если, конечно, не приписывать влиянию Борхеса любое парадоксальное для бытовой логики утверждение. Такого сорта парадокс тут есть – это любовь главного героя к своей межпозвоночной грыже, каковая любовь является стержнем, вокруг которого обращаются все участники этой истории. Автор применяет тут поначалу даже кое-какой прием с тем, чтобы любовь к этой самой грыже по имени Франсуаза была для читателя сюрпризом, когда он уже уверился, что ему сейчас станут втирать про любовь немолодого мужчины к какой-нибудь юной барышне – но саспенс этот не держится долее десяти первых страниц, а потому я тут сообщаю спойлер без особенных душевных колебаний.

Повествование постоянно переключается между внутренним монологом героя и авторским описанием происходящего; во втором случае фокус меняется между тем же героем, его женой и их знакомыми. Хронология тоже постоянно раскачивается оттого, что события, описываемые через внутренний монолог, являются будущим по отношению к тем событиям, которые рассказаны от третьего лица. Событийная канва в поверхностном изложении выглядит следующим образом: герой, который влюблен в эту самую свою грыжу, через жену попадет на прием к психотерапевту, который пытается извлечь из его странной влюблённости какой-нибудь «синдром», для чего, после кое-каких совместных событий, отправляется вместе с главным героем в Индию – чтобы, так сказать, писать его и его грыжи биографию (там на деле схема посложнее, но в целом так); вот в моменты визита в Индию и подключается внутренний монолог героя, а события, этому визиту предшествующие, даны в авторском изложении.

В пересказе это все выглядит технически изысканно; проблема в том, что на письме от этой изысканности не остается и следа. Речь автора тут вполне безыскусна (не буду сейчас вдаваться в вопрос о том, насколько это сделано намеренно), речь героя и вовсе совершенно бытовая, с постоянными разговорными и сленговыми словечками и ссылками на текущие события. В такой языковой реальности очень сложно работать – не будучи наглядно эффектной, проза должна в таком случае позаботиться о том, чтобы быть увлекательной или в чем-то хотя бы оригинальной. Так вот, первое ощущение, которое настигает примерно на пятидесятой странице – что ничего ни увлекательного, ни особенно оригинального тебе тут не расскажут. То, что перед тобой разворачивается экзистенциальная притча, понимается довольно быстро; то, что экзистенциальная причта облечена в форму скучного рассказа о скучных людях, понимается, к сожалению, разве что немногим позже. Тот факт, что мужчина, детский поэт и бездельник, влюблен в собственную грыжу и постоянно с ней беседует, перестает служить извинением для того, чтобы читать подробный пересказ не слишком выдающихся событий из жизни пяти или шести нелепых людей, весьма скоро – собственно говоря, все, кто хотя бы раз имел дело с магическим реализмом или хотя бы фентези, отлично понимают, что летающие люди становятся вещью обыденной очень быстро - достаточно им раза три взлететь, чтобы это уже не поражало воображение. Обычно интерес к неординарным событиям подогревается не тем, что из себя события эти представляют, а загадкой того, на шиша автору было нужно эти события ввести и что он хотел через эти события, собственно, доложить. Ежели оказывается, что он хотел всего лишь доложить, что люди летают – или что, например, от жизненной скуки человек может влюбиться в собственную грыжу – то читатель пожимает плечами. Ну да, грыжа. А кто-то ходит в садомазоклуб, а кто-то в партию вступает. Жизнь вообще шутка странная.

И в конечном итоге, вся ситуация возвращается к тому рассуждению, с которого я начал. То есть, бывает много случаев, когда автор пытается любить своих героев за счет читателя. Его душу греют похождения близких ему людей, которыми являются эти самые герои. Ему нравится о них рассказывать. Однако эта любовь и эта увлечённость еще не гарантируют интерес к этим рассказам со стороны слушателя. И в подобной ситуации у автора выхода, собственно, два. Можно разукрасить свой рассказ языком, деталями или хотя бы шутками. Это сложно и не всегда удобно. Второй вариант – утаить от читателя кое-какие условия задачи. То есть, как бы – побыть умнее его. Есть случаи очень простые – когда автор, например, заради многозначительности намеренно умалчивает какие-то факты – например, вместо того, чтобы назвать героя по имени, присобачивает ему NN или там специально избегает обращаться к нему; такие вещи легко раскусить, когда за ними ничего не стоит. Есть же игра потоньше. Можно просто продолжить свою повесть, не обращая внимания на все ее недостатки и очевидную монотонность. Читатель искушенный, который точно знает, что литература должна так или иначе увлекать, обманет себя сам. Он будет уверен, что автор выбрал такую стратегию неспроста, что он придерживает в рукаве какие-то козыри, что, в конце концов, нужно же дойти до финала, где все те разрозненные и кажущиеся нелепыми детали соберутся, паззл сложится (кстати, тут, в романе, герои складывают паззл), и все то, что выглядело скучным и необязательным, явит некий синергический ошеломляющий результат. Это, в общем, разновидность тактики, которую в свое время предприняли авторы пьесы «Королевский жираф»; и поначалу им даже казалось, что дело выгорит.

И то, что автор всего лишь утаивает тот факт, что утаивать ему, собственно, нечего, и что его история полностью равна сама себе, - не делает ситуацию много честнее. В конечном итоге, все писательские стратегии возможными делает одна-единственная вещь, а именно привычка читателя читать. Когда читатель понимает, что его именно этой привычкой и обманывают, то он рано или поздно переключается на футбол и сериалы.

Мне, однако, не нравится, что у меня вышла какая-то злобная филиппика; книга совсем этого не заслужила, она, в общем, весьма добрая и неглупая, честное слово. Но я совсем не понял, зачем я ее читал.

Submitted by: Unknown

Tagged: car , driving , game , games , gamification , imagination , video Share on Facebook

Пятая книжка. «Учитель цинизма», Владимир Губайловский

Губайловский – зав отделом критики «Нового мира», я с ним когда-то был шапочно знаком, чего он наверняка не помнит и что, в общем, совсем не важно. (Мария Галина, кстати, которая была в предыдущем выпуске – заместитель Губайловского).

Для правильного представления об этой книге нужно понимать довольно странную вещь, а именно то, что Губайловский – человек принципиально хороший. Я под этим не разумею то, что он отличный друг и семьянин, любит животных и жертвует на памятники – я этого ничего не знаю. Просто ежели прочитать его стихи, критику и прикладную социологию, то будет сразу видно, что вот это такой интеллигентный позитивный подход к жизни, в котором экстремальные суждения не приживаются по причине невозможности их поместить в картину мира. В сети именно это и называется «за все хорошее против всего плохого», но тут надо сперва изъять из этого высказывания обычную ироническую интонацию. Вот если вы сможете произнести эту фразу без сарказма – то именно так и будет описываться мировоззрение автора этой книги.

У этого подхода очевидные плюсы и не вполне очевидные минусы. Искусство довольно безжалостно обходится с хорошими людьми, потому что оно, будучи, в общем, мыслительным экспериментом, в целом внеморально. Соответственно, когда какие-то экспериментальные возможности в нем выбраковываются не по причине их негодности, а по причине душевной невозможности им предаваться, оно мстит – в первую очередь, скукой и банальностью. По аналогии можно представить, например, биолога, которому душевная мягкость не позволяет резать свинок – едва ли из него получится серьезный ученый. Но все зато будут его любить.

В этом свете особенно парадоксальным представляется название книги – чего в ней точно нет, так это цинизма, и именно оттого, что цинизм автору ее полностью чужд. У автора, впрочем, свое представление о цинизме, которое он довольно подробно объясняет, ссылаясь на доктрины киников, или, точнее, на свою их интерпретацию – по его рассуждению выходит, что киники – или циники, у него там есть дистинкция между этим двумя понятиями – это вот такие люди, которые пробуют культуру на разрыв или там прочность, которые как бы своим неудобным образом жизни и мысли узаконивают изощренность этой культуры. (Автор, к слову сказать, и себя причисляет к этим самым циникам). Проблема с этим рассуждением в его универсальности - в принципе, любая философская мысль занята тем, что исследует пределы культуры, и сказать, что она своим существованием что-то проверяет – значит не сказать ничего. В киниках, по факту этого рассуждения, важным оказывается не их содержательная часть, а их эпатажное поведение (кто сказал пуссирайот?). То есть, буквально – изо всего Диогена автору кажется наиболее увлекательным то, что тот дрочил на площади. «Быть киником – это существовать на пределе возможности», говорит автор; это все замечательно, но никак не объясняет, чем в таком случае киники отличаются от панков. В конечном итоге, возникает парадоксальное ощущение, что автора, именно в силу его душевной несклонности к экстремальным вещам, эти самые экстремальные вещи особенно завораживают, до той степени, что он готов объявить их истиной только лишь на основании их непохожести на остальное – взгляд, с которым именно сегодня стоило бы быть поосторожнее. Это, в общем, и есть феномен хорошего ученика в дурной компании.

Я, однако, замечаю, что как-то с конца начал всю эту бодягу, надо бы вернуться. Так вот, роман «Учитель цинизма» - это не роман. Это мемуарная проза, хронологически довольно последовательная, которая хочет быть философским трактатом. Его событийная канва – это воспоминания автора о его студенческой и послестуденческой юности: шутки и разговоры товарищей, поездки по стране, в общем, тот набор, который так не любят противники КСП (КСП тут тоже есть, да). Губайловский – по образованию математик, и большинство рассуждений тут так или иначе привязано к философии науки и эпистемологии – и то, и другое штука интересная, однако тут есть своя проблема: именно у этих областей человеческой мысли в прошлом веке были самые сильные адвокаты и адепты. После Рассела, Витгенштейна, Шардена, Поппера, Пригожина и так далее тут довольно сложно сказать что-то особенно новое; но даже не в этом главная проблема – очень сложно после них сказать что-нибудь яркое. В литературе не так важна новизна мысли, как свежесть высказывания – и вот именно с этим в книге очевидная проблема. Все мысли и идеи в ней очень, очень, очень банально и неискусно высказаны. Там есть масса хороших наблюдений и неплохих рассуждений – но их очень сложно принять близко к сердцу именно оттого, что они выглядят как студенческий конспект лекций по философии.

Традиционным бичом бытового философствования является вламывание в открытые двери, и этого тут тоже довольно много – уж не знаю, по наивности или нарочно, но это бросается в глаза. Бытовая философия любит опровергать бытовые же представления о каких-то известных вещах – проблема в том, что все это уже давно опровергнуто на другом уровне. Как пример – тут два героя довольно долго рассуждают о неправильности высказывания «Исключение подтверждает правило» и приходят к выводу, что это, наверное, «филологи придумали»; между тем, история с этим цицероновым высказыванием всем известна. Кроме того, здесь же есть и выведение на чистую воду Эйнштейна, и еще масса всего того, что составляет основу увлекательных викторин на сайтах, где в образованности состязаются студенты технических колледжей. Есть тут и аккуратная критика советской власти, вложенная в уста студентов советского же времени: читать ее – дело ностальгическое, потому что именно так, именно вот этим мягким положительным языком, ее и критиковали тогда те, кто при одних звуках фамилии «Маркс» испытывал тяжелое похмелье. Но именно поэтому такого сорта ностальгия решительно не имеет никакой эстетической или идеологической ценности – о том, что советского человека мучили диаматом, все, кому нужно, хорошо знают, то, что диамат был не самым последовательным учением – тоже известно, вопрос в том, что из этого следует? В данном случае не следует ничего, кроме того, что это вот так; но об этом нам еще двадцать лет назад рассказал журнал «Юность».

Вообще, критиковать это все жутко неловко, и именно оттого, что желание сказать хорошие и добрые вещи в этой книге заметно с первого, второго и третьего взгляда. Вся она – это, в сущности, попытка сделать из «хорошего человека» профессию или, как минимум, эстетический принцип. И, то есть, мир, в котором это было бы возможно, стал бы очевидно очень светлым местом; но и скучным, к сожалению, тоже.

Итак, номер четыре. Роман «Медведки», Мария Галина. «Медведки» - это такие насекомые, довольно здоровые и похожие на тараканов (это я случайно знал, не помню откуда).

Тут мне придется сделать большое вступление, мало отношения имеющее прямо к теме разговора. Речь вот о чем – я довольно плохо представляю отечественную фантастику и фентези – не потому что я сноб (я сноб, конечно, но в данном случае дело не в этом). Меня просто это никогда не вштыривало, чисто на уровне сочувствия сюжету – фантастику я перестал читать лет в четырнадцать, причем всякую, и с тех пор меня так и не попустило, так что когда мне, был такой момент, хором стали объяснять, что либерал-дева Юлия Латынина не совсем дура, а даже хороший автор, я только судорожно кивал, потому что на самом деле делал несколько попыток ее почитать, но всякий раз, натыкаясь чуть ли не на первой странице на размышления какого-то космического императора, закрывал. Ничего личного, ей-богу, просто не могу. Ну вот как многие девушки, вполне умные и развитые, не любят читать про войну. Так и я.

Так что об этом сегменте нашей словесности я представление имею весьма поверхностное и могу сильно ошибаться в выводах. Тем не менее, предмет нынешнего разговора написан автором, который как раз является довольно известным участником этого всего мероприятия. Я для порядка пошел что-то посмотрел из написанного ею в этой области, но мало что понял. Однако по мере чтения данного романа у меня сложилось впечатление, соотнесенное с обрывками воспоминаний о том, что я все-таки из этой области читал – что это вот такой нормальный продукт именно для фантастической тусовки. Опять-таки, я пока не касаюсь собственно литературных достоинств, я говорю, так сказать, об интонации и антураже. Интонация тут очень разговорная, все это написано таким no style, текст пестрит шутками, которые ныне считаются сетевыми, хотя на самом деле это старые, еще советские школьные шутки – вроде «Тяжелое детство, деревянные игрушки», постоянно идут сетевые и блоггерские реалии, вплоть до названий сайтов и Ктулху, фамилии героев очень характерно маркированы – с одной стороны, тут есть герои Блинкин и Сметанкин, с другой – женщина, называющая себя Рогнедой; насколько я понимаю, это все приметы совершенно определенного, гм, дискурса. Именно поэтому – а вовсе не по причине каких-то табелей о рангах – в какой-то момент возникает ощущение, что ты читаешь текст, который пришел не по тому адресу (как же это все неудобно говорить – не то, чтобы я опасался кого-то обидеть, просто не хочется спровоцировать опять тут беготню обиженных фанатов фантастики, которые станут кричать, что проклятые боллитровые снобы им нарочно в душу срут). Словом, тут ситуация симметричная – как на фантастической премии было бы странно видеть книгу про студента, который бьет старушек по голове топором, так и на мэйнстримной литпремии странно видеть текст, требующий себе совершенно определённо настроенного читателя и совершенно явно рассчитанный на то, чтобы нажимать определённые цеховые кнопки. Вот как-то так.

Теперь ближе к делу. История эта рассказывается от первого мужского лица, герой занят довольно странным (во всяком случае, по представлению автора) делом, а именно за бабло сочиняет людям квазибиографии в заранее заказанном антураже (это приходится вытаскивать из текста по кускам, так что я мог чего-то не понять, смысл в том, что он вписывает людей в какие-то известные сюжеты – для примера там приводится «Властелин колец», в котором, значит, наряду с хоббитами начинает бегать какой-то заказчик). К герою подкатывает загадочный бизнесмен, который требует от него придумать ему с нуля семью и обстановку, тот придумывает, а после, как нетрудно догадаться, семья начинает появляться в натуре. Потом там принимаются сыпаться какие-то побочные события, выезжает на лафете традиционная для наших краев эзотерика, то есть греческая мифология плюс Гурджиев, Рерих да Аненербе, все это каким-то образом крутится, крутится, пока, примерно на последней трети, ты не понимаешь, что в книге на самом деле ничего не происходит, при всей ее внешней насыщенности именами, событиями, коллизиями и аллюзиями.

Это, между прочим, такой классический в некотором смысле результат. О нем очень любят рассуждать авторы пособий «Как написать стопроцентный голливудский сценарий и втюхать его Сталлоне», когда они уже подписали все свои экземпляры, продали тираж и могут себе позволить говорить правду. Речь идет о том, что научиться грамотно планировать текст может любой человек, готовый потратить на это некоторое свое время (то, что Перов имел в виду, когда говорил, что рисовать можно выучить любого, у кого есть высокая оценка по прилежанию). Человек может выучить, что такое хуки, гэги и клиффхангеры, может даже постичь кое-какую читательскую психологию и точно знать, через сколько сотен слов вставить нужно этот самый клиффхангер. Чтобы потом распечатать свой сценарий и обклеить им стены туалета. Потому что, прежде чем брать циркуль и составлять план, надобно себе ответить на вопрос «О чем я, собственно?» (Есть ещё более коварный вопрос «Зачем», но требовать задаваться им стыдно – в конце концов, мы живем в правовом государстве, в котором существует статья «Доведение до самоубийства»). Так вот – ответить на вопрос «о чем» не так-то просто – потому что всегда есть искушение объяснить, что я, мол, об герое, который работает психологом. Или, наоборот, сказать «Это о жизни». В вопросах смысла чего бы то ни было вообще самое сложное дело – это соотнесение масштаба мысли с размерами того аквариума, в который ты собрался эту мысль поместить. В противном случае возникают какие-то нелепые казусы, вроде попыток отыскать в «Гамлете» детективный сюжет, а в «Аватаре» - человеческую трагедию.

Так вот, в этом тексте не найден правильный масштаб событий. Он состоит из тьмы небольших элементов, которые вступают между собой в очень формальные взаимодействия. Он, если угодно, напоминает толпу на площади. Для того, чтобы толпа подлинно стала целым, соединилась и пошла фанатеть за Спартак, нужно, чтобы был Спартак; если его нет, то толпа единым организмом будет выглядеть разве что из космоса. Речь масштабируется мыслью, или, точнее, субъективной интерпретацией мысли, личным, так сказать, участием в процессе ее продумывания: есть люди, которые говорят очень длинно, с массой подробностей, но их слушаешь, затаив дыхание, есть же те, кто буквально тремя словами способен нагнать свинцовую скуку; тут нет рецептов, не бывает «короткая» литература хорошей, а «длинная» - плохой, или наоборот. Пока человек удерживает в голове какую-то небанальную мысль, пока он проявляет к ней свое живое участие – он в своем праве говорить так, как ему хочется, и столько, сколько считает нужным: только симулировать это не получится, у мысли очень характерный, видный через все слова окрас, как только она уходит, гаснет, теряется или оказывается мельче, чем речь – магия прекращается. Именно потому огромное число современных текстов – как раз из тех, что принято называть «барочными» - это собрание эпизодов. Именно поэтому распадается на фрагменты данный текст. Я не говорю, что в нем нет мысли – для такого объема ее просто недостаточно.

Есть тут другие очевидные огрехи – например, автор представляет главного героя как незаурядного психолога, что вынуждает ее фиксировать какие-то наблюдения героя за поведением окружающих и его интерпретацию поведенческих стереотипов: это не производит никакого впечатления, ибо наблюдения эти лишены какой-либо парадоксальности, та же квазипарадоксальность, на которую реагируют персонажи, с героем взаимодействующие, – она дутая и декларативная, на уровне «Василий Иваныч дал Петьке по голове ломом; Петька на третий день очнулся, хлопнул в ладоши и сказал «Фокус-покус!» Это тоже известная проблема - автор, не имея возможности быть умнее героя, старается зато быть умнее читателя; именно поэтому лучше в герои не брать гениев и уникумов.

О языке я уже говорил, его тут нет. Все это написано разговорным блоггерским текстом, чему оправдание, я так понимаю – то, что это как бы внутренняя речь героя. Оправдание это не работает, а искушение им слишком велико: это именно та причина, по которой, например, начинающим писателям часто рекомендуют избегать первого лица. Для того, чтобы услышать разницу между настоящей живой речью и ее литературной имитацией, нужно нечто большее, нежели опыт удаления из диктофонной записи синтаксических огрехов, тогда как желание сказать «Но ведь так на самом деле человек и думает» всегда рядом. Причем, опять-таки, я так понимаю, что в нашей языковой среде карт-бланш на такую речь тоже дала фантастика, причем еще советская. При тогдашнем наличии какого-никакого госконтроля за качеством идеологической продукции единственное место, где людям позволялось не прилагать почти никаких усилий по стилистической обработке текста – это вот и была фантастика, там тусовалось очень большое количество чистых графоманов, некоторых я даже помню как звали. Именно там сформировалось то мнение, что увлекательность сюжета и идеология, та идеология, которая эксплицитно выражала себя через речь всевозможных тамошних Профессоров и Стариков (была там такая должность – Старик, покет-версия просвещенного диктатора) – что то и другое способно заменить собой эстетическую функцию литературного текста, то есть создать некую непротиворечивую и убедительную виртуальную реальность. В конечном итоге, именно там сложился тот уникальный читательский класс, который умудряется любовь к чтению и книжкам совмещать с презрением к дармоедам-гуманитариям. И, то есть, это тоже нормально, почему бы нет, но тогда не нужно удивляться, что «гуманитарии» отвечают встречным презрением в адрес фантастической литературы, и уж тем более не стоит пытаться проводить диверсии, пропихивая своих любимцев на те места, в которых - уж так вышло – медали раздают именно гуманитарии.

Я, впрочем, совершенно не уверен, что все вышесказанное имеет отношение к роману, с которого пошла речь – может быть, я сильно ошибся в интерпретации происходящего. Тем не менее, ощущение, что книга эта в шорт-листе не на месте, меня не покидает.

По такой погоде что еще и делать, кроме как читать, а потому третья книга пошла – Лена Элтанг, «Другие барабаны».

Вокруг Элтанг сформировался такой уютный культ, который формируется именно вокруг женщин-писательниц, от Толстой до Славниковой. Мужчины в нем не скупятся на эпитеты, точно заглаживая давнюю вину, а женщины говорят с гордостью, по понятной причине. Помянутый уже критик Топоров призывает «насладиться – причудливо макаронистической (в духе англоязычного Набокова) и изысканно эллиптичной словесной вязью, представляющей собой ткань – да и суть – этого выдающегося литературного произведения» (не нынешнего, а первого романа), а критик Арутюнов говорит, что «стихи Елены Элтанг еще вчера происходили из взбалмошной салонности, но сегодня, скрещивая дом с бездомьем (читай - мастерская), они проскальзывают вблизи вселенской катастрофы» (критик Арутюнов вообще человек глубоко чувствующий).

Мне лень пересказывать сюжет, тем более что автор, по-моему, оскорбилась бы, ежели бы ее сюжеты можно было пересказать – какой, в жопу, сюжет в интеллигентной книге? Выглядит это примерно так – мужика с непроизносимым именем сажают за какой-то грех в лиссабонскую тюрьму, а он оттуда давай писать письма, с обращениями, эллипсисами и Набоковым, повествуя в них о том, как он дошел до жизни такой. Причем, разумеется, ни ему, ни автору не слишком интересно, почему его определили в тюрягу, кого он там шмякнул и что он делает – до собственно фабулы преступления история добирается странице на трехсотой, если я не ошибаюсь. Ну то есть, нормальный такой подход – мы делаем вид, что у нас тут детектив, а вы не забываете, что детективный роман теперь высокий жанр, и из него можно вить любые веревки, за исключениям одной – собственно, сообщать, кто, зачем и почему, потому что причинно-следственные связи давно уже интересуют только лохов, а настоящих людей – интертекстуальность, контекст и сиськи (это, к сожалению, не шутка).

Книга открывается цитатой из Платона, и тут уже, собственно, можно насторожиться – мне доводилось читать немало графомании, причем преимущественно женской, которая была под завязку набита именно Платоном. Платон вообще чувак на редкость удобный для цитирования – говорил просто и понятно, почти стихами, и при этом всегда глубоко и умно, так что глубота и умность его сразу бросаются в глаза. Если присобачить цитату из скучного Аристотеля, то люди подумают, что над ними издеваются; если, например, из Спинозы, то он, во-первых, не грек ни разу, а во-вторых, все-таки слишком умный; а вот Платон в самый раз.

Далее цитаты, прямые и скрытые, принимаются множиться в геометрической прогрессии. Любая деталь происходящего сочинена только для того, чтобы к ней можно было присобачить цитату или исторический факт или уж, на худой конец, сообщить, как то же самое событие будет называться на языке гуарани, причем именно гуараньским алфавитом; на хрена читателю знать все эти факты – решительно непонятно. То есть, понятно, конечно – но это мероприятие, которое называется латинским словом «vanitas» (круто я, да?), к литературе имеет очень малое отношение. Тем не менее, легко представить, как адски лестно должно быть ее читать развитому интеллигентному человеку – он припоминает на ходу все то, что учил в школе и институте, понимает, что он человек образованный, умный и начитанный, и покрывается приятными мурашками, после чего не похвалить автора за доставленное удовольствие с его стороны будет полное западло. Причем похвалы стоят материала – я специально выписал цитату из критега, причем намеренно по поводу другой книги – ловите: «Густой, барочный стиль Элтанг не стал легче, в «Кленах» это такая «Мисс Дэлоуэй» Вирджинии Вулф, написанная Жоржем Переком в знак уважения к «Улиссу» Джойса». Я написал за ней пять или шесть остроумных комментариев, но все стер, потому что мне стало стыдно – смеяться над такими вещами – все равно что насмехаться над наркоманом, которого на иглу посадили насильно: эстет – это всегда жертва общественных ожиданий, лишенный, как когда-то говорили, нравственной опоры человек, которому рассказали, что словами можно зарабатывать деньги и славу, но забыли сообщить – или хотя бы показать на картинке – чем журналист отличается от пиздобола.

Проблема в том, что фокус с изобильным и искрометным цитированием мог пройти еще пять лет назад (и прошел, в случае с первым романом Элтанг), но сейчас, когда сеть накопила качества, вся эта эрудиция ничего не стоит – любой из сообщенных фактов такого сорта записан в википедии, факты сейчас вообще ничего не стоят, стоит чего-либо только их отбор и организация, факты это линза, собирающая лучи, чтобы направить их в одну точку, а если на линзу не подать света – то есть, не сообщить ей смысла – то проку от нее будет не больше, чем от обклеенного фольгой валенка (да, я в курсе, что это развернутая метафора, дурной пример заразителен). Все, время эрудитов кончилось, пора замереть перед беспредельщиной поисковой машины Гугль; но многие этого еще не поняли, причем не только среди авторов, но и среди критики, так что еще несколько лет у писателей, подобных Элтанг, будет шанс словить призы; к счастью, это все прекратится в обозримом будущем, и можно быть благодарным сети хотя бы за это – за то, что она потребовала от человека, наконец, стать опять человеком, а не жалким подобием счетной машины, то есть существом не повторяющим и складывающим, а думающим и анализирующим. По сути, сеть уничтожает самую основу постмодернизма, а именно тот класс людей, который держался только на снобистском общественном договоре, где было записано, что всякий читатель Платона в очередь с трэшем – интеллектуал, а всякий интеллектуал хорош тем, что он интеллектуал, и точка. Сейчас, когда Платона может прочитать любой – для этого не надо идти в библиотеку – ценность такого сорта труда заметно упала. Сеть опять призывает думать, а не начетничать – причем уже теперь на таком фоне, где выпендриться почти невозможно. Старый порядок вещей покамест держится только на том факте, что не все люди способны отличить подлинно оригинальное рассуждение от компиляции; но доступность экспертных советов в этой области, а также элементарная легкость, с которой можно распознать компиляцию, просто пробив ее по Гуглю, скоро захлопнет и эту щель. Когда в школах на уроках информатики станут преподавать стратегию составления поисковых запросов – власть постмодернизма рухнет окончательно.

К слову сказать, Элтанг, разумеется, цитирует и Достоевского, но нет ощущения, что она помнит известную пародию его в «Бесах», которая, в общем, полностью описывает ее собственные книги. Она вот она – в принципе, ее одной вполне достаточно было бы, все, что я написал тут от себя – лишнее:

«Тут непременно кругом растет дрок (непременно дрок или какая-нибудь такая трава, о которой надобно справляться в ботанике). При этом на небе непременно какой-то фиолетовый оттенок, которого, конечно, никто никогда не примечал из смертных, то есть и все видели, но не умели приметить, а «вот, дескать, я поглядел и описываю вам, дуракам, как самую обыкновенную вещь». Дерево, под которым уселась интересная пара, непременно какого-нибудь оранжевого цвета. Сидят они где-то в Германии. Вдруг они видят Помпея или Кассия накануне сражения, и обоих пронизывает холод восторга. Какая-то русалка запищала в кустах. Глюк заиграл в тростнике на скрипке. Пиеса, которую он играл, названа en toutes lettres, но никому не известна, так что об ней надо справляться в музыкальном словаре».

Но настоящий ад в другом. А именно в том, что здесь, как и в предыдущих опусах Элтанг, главный герой – мужчина. О мужчинах же у Элтанг представление на диво оригинальное – все они болтливые самовлюбленные существа, основное занятие которых состоит в том, чтобы разглядывать на женщинах сиськи (которые в данном романе, в полном согласии с вышеприведенным рецептом, уподобляются не отстойным дыням, а продвинутым канталупам), жопы (уподобляемые здесь же мусульманской сабле-зульфикару, что мне так и не удалось представить, хотя я даже сходил поглядел, как этот самый зульфикар выглядит) да нижнее белье (или его отсутствие) либо мечтать переспать с женщинами (ну или уже сразу пересыпать, что уж там). И хотя это, может быть, и справедливое представление, но совершенно непонятно, на хрена с такой угрожающей последовательностью заниматься гендер-бендером и примерять на себя героев противоположного пола, ежели про все про это в любом глянцевом журнале прочесть можно? Разве что хочется отомстить тем мужикам, начиная от Софокла, которые от начала веков писали всякие гадости про женщин, и иногда даже от первого их несчастного лица. Во всяком случае, тот факт, что представление о мужиках как о безустанных кобелях, которые не успокоятся, пока не трахнут все, что шевелится – что это представление транслируют преимущественно женщины, эта книга подтверждает на сто двадцать процентов. (Я не очень понимаю, что женщины выигрывают этим мнением, однако есть впечатление, что оно им зачем-то нужно, раз они за него так отчаянно держатся. Может, именно это у них понимается под «психологией», хрен его знает). Уже на сороковой странице счет тем женщинам, которых переебал главный герой, начинает теряться – впрочем, спустя какое-то время понимаешь, что считать и не нужно, потому что главный герой ебет всех женщин в книге, любой степени родства, за вычетом бабки (хотя в этом я не уверен – по крайней мере, бабка сравнивается с рыбой, а это тут такой надежный признак секс-драйва), так что достаточно просто ставить галочки при появлении каждого нового женского имени и не париться. Автор послесловия, мужчина, называет главного героя «жуиром», но это явная попытка рационализации ужаса, потому что на жуира главный герой похож столько же, сколько и на морального человека – жуир, как явствует из самого слова, своими приключениями наслаждается, тогда как здешний герой на них тупо дрочит, причем без какого-либо удовольствия, примерно как индеец, которому довелось бы напасть на лагерь упившихся в говно и спящих бледнолицых, считал бы потом скальпы и думал, что все они бракованные, ибо в таком количестве определенно не веселят.

Поскольку книга эта лишена сюжета и состоит исключительно из языка и интеллекта, то нужно же что-то сказать о языке. Так вот – он хороший. Именно язык хороший, без огрехов; но это тот уникальный случай, когда человек своей то ли безухостью, то ли хитросделанностью лишает себя возможности пользоваться своим самым сильным оружием. Язык хороший, а вот применение его ужасно. Если даже выбросить все эти невозможные скрытые и прямые цитаты, весь это литовский и гуараньский язык, всех этих Плутархов, сидящих на царе Душьянте и погоняющих Дугласом Адамсом (постмодернизм же) – то все равно окажется, что связность текста постоянно нарушается какими-то безвкусными стилистическими скачками и логическими разрывами, что текст невыносимо манерен, в духе «Память легонько царапает мне живот», а рассуждение о Брунеллески способно окончиться фразой «херовый кастинг». О диалогах говорить не приходится, в них герои, невзирая на свой уровень образования, плюют в друг друга заратуштрами и суфиями, как участники программы «Брэйн-ринг», или же, напротив, произносят возвышенные речи в духе «тьфу, блядь» - то есть, читатель быстро смекает вокальный диапазон автора и амплитуду ее эстетических пристрастий, а более никакой задачи тут и не стоит.

В итоге это вот такой масштабный диагноз, выпячивающий те две проблемы современного, с полностью обрубленным целеполаганием, «развитого человека», которые задают коридор для любой мало-мальски «эстетизированной» мысли. Мир, начитавшийся одновременно антропологии, психоанализа и постструктурализма, болен сексом и интеллектуализмом, понятым как еще одна разновидность секса. Разница только в том, что если мужчины, от Генри Миллера до, прошу прощения, Брета Эллиса, воспринимают это в той или иной степени как порок, то женщины прямо и беззастенчиво этим наслаждаются, полагая, видимо, это каким-то ответом пресловутому патриархату, не знаю. Безусловно, интеллектуально и сексуально распущенная женщина – это не то, что нужно патриархату, весь вопрос в том, нужно ли это кому-то еще и не является ли логическим продолжением этой стратегии поведения та часть конкурсов красоты, на которой полуголым крашеным девицам предлагается показать свой интеллект, то есть ответить на вопрос, сколько штатов в Америке и что бы каждая из них сделала, ежели бы ее назначили Папой Римским.

То, что жевательные резинки сплошь мятные, ну, или, в крайнем случае, всякие фруктовые, ужасно уныло. Мята надоедает. Фруктовые вкусы в жвачках вовсе, как правило, выходят не очень хорошо, но дело даже не в этом. Пусть бы они были даже божественно вкусными – почему такая ограниченность? Ну ведь бывают же и другие вкусы и ароматы. Мясо, например.

Очень, вот, отрадно было узнать, что, пусть и не в широкой продаже, не в массовых торговых сетях, но существует жевательная резинка со вкусом индейки, бекона, ростбифа, васаби, фуагра, фрикаделек, абсента. Это хорошо и правильно.

И пусть, например, в ближайшем «Перекрёстке» этого пока не купишь, интернет разрушает монополию мяты и фруктов. Так, жвачку со вкусом фуагра, что на первой картинке, можно попытаться заказать в интернет-магазине. Дороговато, но гурманы ведь не экономят на вкусе.

В том же магазине (ну, или в другом) можно попробовать приобрести жвачку со вкусом бекона:

Абсента:

Ростбифа:

Со вкусами праздничного стола в американский День благодарения (индейка, клюква, тыквенный пирог):

Васаби:

Фрикаделек:

А если очень хорошо поискать, можно найти даже жвачку со вкусом острого перца-чили:

Остаётся надеяться, что постепенно всё это выйдет из разряда шуток и маргиналий и появится на прилавках если не всех магазинов, то хотя бы более или менее приличных.

Кстати, раз уж упомянули жевательную резинку со вкусом индейки, заодно покажем и вот это:

Что это? Это лимонад Jones Tofurky & Gravy Soda. Есть такая компания – Jones Soda. Выпускает разные лимонады. И, помимо традиционных всяких фруктовых и сладких водичек, они время от времени удивляют покупателей каким-нибудь неординарным сезонным вкусом. Tofurky & Gravy Soda, насколько мы поняли, выпускался в 2003-м и осенью 2009-го и имел вкус индейки с соусом.

Нам такой, к сожалению, не попадался. Вообще, если вдруг увидите где необычные какие-нибудь напитки, сигнальте нам – мы постараемся их попробовать и написать о них в «Блонге», ну, или, если в «Блонг» они почему-то не подойдут, здесь.

Похожие записи

This Cheetah cub's expression seems to say "MOM! I'm clean enough! Geez..." I didn't like bath time very much either when I was a baby, so I understand your frustration widdle guy.

Life's too short to avoid the *SPLORT*! Visit Daily Squee for your daily cuteness!

Squee! Spotter: sixonefive72

Tagged: baby , bath , category:Image , cheetah , grooming , lick , mommy , squee , tongue Share on Facebook

Проведал неделю назад родственников в Голландии, покатались там немного.




В Киндердейке я уже был в 2009 году.




Комплекс из 19-ти ветряков был построен в середине XVIII века для осушения местных польдеров (огражденных дамбами участков ниже уровня воды). Это крупнейшее скопление старинных ветряных мельниц в Голландии входит в список объектов Всемирного наследия ЮНЕСКО.






Остерсхельдекеринг — часть системы сооружений, предназначенных для защиты южной части Голландии от наводнений. На этой картинке из Википедии он слева:




Это не дамба в традиционном понимании, а регулируемый барьер — обычно открытый, но способный при необходимости перекрывать доступ воды из Северного моря в дельту Рейна, Мааса и Шельды.




Здесь видно только одну из секций Остерсхельдекеринга, общая протяженность которого составляет около восьми километров:




Идея постройки этого защитного сооружения возникла после того же наводнения 1953 года, в результате которого начали воздвигать Thames Barrier. С момента сдачи объекта в 1986 году ворота опускали больше двадцати раз.




Для обслуживания комплекса была построена отдельная электростанция, ветряки которой стоят вдоль насыпи:




Заехали в Мидделбург — столицу провинции Зеландия.




Как раз проходил какой-то фестиваль устриц, по случаю чего центральные улицы перегородили, понаставив столиков и палаток, в которых продавали дары моря:




Бывшее здание ратуши, сейчас здесь находится филиал Утрехтского университета:




В окне одной из церквей зачем-то висит фотография известной вьетнамской девочки:




В Делфте живут родственники; я здесь бываю в среднем раз в год (но после того, как в 2005 провел здесь две недели, он не вызывает у меня туристического энтузиазма, скорее наоборот :)






Главная площадь города, на которой с одной стороны «новая церковь» (Nieuwe Kerk, усыпальница представителей Оранской династии):




...а с другой — ратуша:




За углом, в сотне метров от центральной площади — заведение с самым большим выбором бельгийского и голландского пива (десяток кранов с разливным, в т.ч. траппистским, плюс больше 120 сортов бутылочного):




Зашли также на местную керамическую фабрику, производящую классический делфтский фарфор.




De Koninklijke Porceleyne Fles («королевская фарфоровая бутылка») была основана в 1653 году и является единственной сохранившейся из тридцати двух фабрик, открытых здесь в XVII веке.




Сама экскурсия довольно скучная, короткая и явно не стоит 12 евро, но хотя бы дает идею о процессе изготовления.




Кроме хрупкого фарфора здесь когда-то также производили разнообразные керамические стройматериалы.




Лестница, напоминающая о советских домах культуры:




Репродукция картины Рембрандта «Ночной дозор», состоящая из 480 фрагментов плитки:




На пути обратно внезапно обнаружил в амстердамском аэропорту Схипхол открытую верхнюю площадку со списанным Fokker 100 (который там поставили в прошлом году) и отличным видом на припаркованные самолеты:

    Снаружи Ворсму не увидеть. То есть, можно увидеть самый обычный маленький городок с пыльной центральной площадью, на которой стоит большой, грубо отесанный, серый камень на сером постаменте и выбитой на нем надписью «Ворсма. Год основания 1588». На этой же площади, возле ворот завода Медико-инструментального оборудования имени Ленина под ветками елок прячется и сам Ильич, выкрашенный золотой краской. По всему видать, что красили его не раз и краски не жалели – пальцы на ленинских руках почти срослись. Еще лет триста ежегодной покраски и голова вождя мирового пролетариата превратится в золотой шар. На этой же площади у ворот рынка сидят бабки, торгующие малиной и смородиной в пластмассовых ведерках из-под майонеза.
     И все. И никаких тебе зданий в стиле ампир, купеческих особняков с башенками и лепниной по карнизам, никаких не только конных, но и пеших памятников уроженцам Ворсмы, которые прославили город далеко за его пределами. Да и как им быть, когда здесь и дворян-то никогда не было, кроме владельцев Ворсмы князей Черкасских, а потом графов Шереметьевых, которые и обретались, понятное дело, не в этих местах, а в столицах. Одно время, сразу после Смуты, владел Ворсмой и угодьями вокруг нее Козьма Минин… Он, конечно, прославил,… но не Ворсму. Ворсму он вместе с царским воеводой Алябьевым воевал.
    Четыреста с небольшим лет назад, в декабре, отряды крестьян и ремесленников села Ворсмы, вместе с окрестной мордвой и черемисами дали бой частям народного ополчения Минина и войскам Алябьева. Уж так получилось, что Ворсма была по другую сторону окопов, которых тогда еще не рыли. Поставила Ворсма на Лжедмитрия и проиграла. Село после битвы сожгли, а «крестьяне многие посечены, остальные все разорены и развоеваны», как писал об этих событиях царю князь Черкасский. Ну, а какие еще, спрашивается, у крестьян могли быть варианты? Или завоеваны или развоеваны. И беспременно разорены. Кстати, «посечены» здесь надо понимать не как «высечены». Розги были для мирных времен. Для военных – мечи, сабли и ножи. Те самые мечи, ножи и сабли, которыми Ворсма и прославилась.
    Земли вокруг села были плохими. Глина да суглинок. Еще и болото на болоте. Так что пожалованные Минину за заслуги угодья точнее было бы назвать неудобьями. Зато в болотах были залежи железной руды. Это, конечно, не нефть и не газ. Болотную руду по трубам в Европу не погонишь. Да и с трубами тогда были проблемы…
    Через восемь лет битвы при Ворсме народный герой Минин умер, не оставив наследников и все его пожалованные земли снова были забраны в царскую казну. Князь Черкасский, которому, в свою очередь, эти земли перешли из царской казны, правдами и неправдами переманил мастеров-оружейников, кузнецов и мыловаров из близлежащего Гороховца. Вопрос с Европой отпал сам собой. Из железа стали ковать топоры, косы, подковы, гвозди, ножи-медорезки, ножи для резки кож, ножи рыбацкие, ножи судовые, ножи складные… Через какое-то время к ножам добавились солдатские и офицерские шпаги, кавалерийские сабли, палаши, штыки, кинжалы…
    Лет через пять или шесть после войны с Бонапартом открылась в Ворсме небольшая фабрика по изготовлению перочинных ножей. В те времена ими действительно чинили перья. Организовал ее крепостной графа Шереметьева Иван Гаврилович Завьялов. Начал он, правда, с хитрости. Поначалу клеймил свои ножи английским клеймом. Это потом у него будут такие ножи, что сам император пожалует ему пять тысяч рублей и кафтан с золотыми позументами, а наградами всероссийских и международных выставок можно будет сундук набить, а первое время он выдавал себя за «Иностранца Василия Федорова». Можно было бы, конечно, эти слова из песни выкинуть, но тогда это была бы ненастоящая песня.
    Вместе с перочинными ножами, топорами и холодным оружием в Ворсме еще в первой половине семнадцатого века стали делать инструменты для военно-полевой хирургии: «пилы, чем кость перетирать, клещи да шуруп, чем пульки вынимать, клещи, чем пальцы отнимать». Судя по названиям, это были инструменты универсальные: хочешь – лечи, а хочешь – пытай. Выпускал на своей фабрике медицинские инструменты и Завьялов. И так успешно выпускал, что уже в советское время Медико-инструментальный завод имени Ленина* был главный скальпелей начальник и зажимов командир в масштабе всей страны. Он и сейчас работает. Хоть и ходил по лезвию скальпеля в конце девяностых. Выкарабкались. Уж каких только инструментов ни делают на заводе – и для хирургов, и для стоматологов, и даже для ветеринаров. Случается делать и особенные. Давным давно, к какому-то из многочисленных юбилеев Буденного, изготовили на заводе подарочный ветеринарный набор для лечения лошадей. На всех скальпелях, зубных рашпилях и даже огромном шприце для осеменения коров** был гравирован портрет маршала верхом на его любимом жеребце. Семен Михайлович любил на досуге побыть коновалом. Однажды он решил охолостить Ворошилова, чтобы тот был более спокойным и быстрее набирал вес, и подкрался к нему с большим остроконечным ветеринарным скальпелем… Или взять детский хирургический набор. Его школы брали нарасхват. Очередь была на два квартала вперед, а через полгода вдруг стали отказываться. Как пошла волна операций на кошках, хомячках и морских свинках…
    Ножи и медицинские инструменты стали тульскими самоварами, муромскими калачами и ижевскими автоматами Ворсмы. К тому моменту, когда Советский Союз приказал долго жить, в Ворсме, на заводе «Октябрь» производилось девяносто процентов всех советских ножей. Если перевести на штуки, то получится миллион. Кто из нас в детстве не мечтал о перочинном ножике? У меня был самый простенький – с одним лезвием и черными пластмассовыми накладками на ручке. Свою первую рогатку я выстругал ножиком, сделанным в Ворсме. Я клятвенно обещал родителям дома не строгать ничего. Ни стул, ни стол, ни тумбочку из-под приемника. Я и не строгал. Только хотел украсить свой письменный стол резьбой по дереву… В доисторические советские времена моего детства нельзя было купить швейцарский китайский ножик со множеством лезвий, крошечными ножничками и штопором, а простой из Ворсмы – можно. У моего друга Вовки в ножике было два лезвия, шило и штопор! Я чувствовал себя ущербнее Вовки на целое лезвие, шило и штопор. Наверное, я бы умер от зависти, если бы увидел нож «Свинка» в музее Павлово, который изготовил ворсменский мастер Ананьев. Он состоит из ста предметов. Тут тебе и хирургические, и парикмахерские, и слесарные и даже ветеринарные инструменты. И нож-то небольшой. В руке помещается. Хочешь сверли им, а хочешь ногти стриги или операцию делай. Можешь ветеринарную. Ну, а как операция завершится – открой штопором бутылку и радуйся, что все обошлось.
    Оказалось, что из ножей можно изготовить и герб Советского Союза, и башню Кремля, и орден Красной Звезды, и автомобиль «Победа», и паровоз, и самолет, и мавзолей Ленина. Зачем, спрашивается, мавзолей и орден из ножей? За тем же, зачем и Моцарт написал не одну симфонию, а сорок девять. У кого под руками нотный стан, а у кого слесарный верстак.
    Все эти удивительные ножевые макеты украшают витрины Павловского исторического музея. Подлежащее в этом предложении – глагол «украшают». В самой Ворсме музея нет. Он был раньше, но теперь его нет. В середине девяностых музей еще был. Квартировал в церкви. Там и отопления не было. Хранитель его работал… да просто так он работал. Как сказал бы Марк Твен, он родился в то время, когда слова «энтузиаст» и «дурак» не были синонимами. Короче говоря, он работал, работал и умер. После его смерти музей попросту разворовали. Даже не разворовали, а разгромили. Сбили замок и устроили в музее разгром. Чучело лося, к примеру, поставили в городском парке, на одной из аллей. Идут люди с работы, а работали тогда еще посменно, проходят через парк, в котором освещения не было, и тут из темноты высовывается им навстречу морда лося. Месяц стоял, пока не убрали. Выкинули, наверное. Вот монеты из коллекции музея в парке никто не находил. Городскую администрацию все это мало волновало. Музей в церкви был. Церковь теперь восстановили, а вот музей…
    Не восстановили и завод «Октябрь», который выпускал все эти тьмы и тьмы ножей. Распался завод, как и Советский Союз на несколько предприятий. Есть и те, кто ушел в кустари-надомники. Производство теперь напоминает само себя лет сто пятьдесят или двести назад – развозит по домам стальные заготовки хозяин какого-нибудь крошечного предприятия, а потом собирает готовые изделия. Может, оно и к лучшему. Хороший нож – товар штучный. При его изготовлении, как и при написании стихов, компания не нужна.
    В маленьком магазинчике от какого-то еще более маленького предприятия по изготовлению ножей, куда я приехал по объявлениям на углах улиц «ножи 300м», «ножи 100м» и «ножи 50 м», было две витрины. Одна из них историческая – на ней были фотографии столетней давности, с которых на меня смотрели бравые мужчины с лихо закрученными вверх усами. На самодельных подставках из оргстекла лежали старые ножи советских времен. На маленьких бумажных этикетках были написаны от руки названия ножей, место, где их изготовили и иногда фамилия мастера. Тут же лежало две или три ножевых заготовки и тоже с пояснительной бумажкой. Наверное, это был самый маленький музей из всех, которые мне когда-либо приходилось видеть. На противоположной витрине лежало то, что можно было приобрести. Приветливая женщина брала в руки какой-нибудь нож с витрины, легко резала им бумагу и говорила, а, вернее, завораживала покупателей непонятными, но волшебными словами вроде «шестьдесят за тринадцать» или «у восемь», или понятным, и оттого еще более волшебным словом «дамаск». При слове «дамаск» у мужских покупателей расправлялись плечи и рука тянулась подкрутить несуществующие усы. На столе, выкрашенном голубой краской, стоял внушительного вида прибор для определения твердости стали по шкале Роквелла. Прибору было много лет, его, по всей видимости, совсем недавно выкрасили такой же голубой краской, как и прилавок. Краски, надо сказать, не пожалели и закрасили… Ну и закрасили. Зато смотрелось очень внушительно.
- Это наш Роквелл, - гордо сказала мне продавщица.
- А, что, - спрашиваю, - встречаются недоверчивые клиенты, требующие определения твердости клинка по Роквеллу?
- Да нет, засмущалась она. – Хозяин велел поставить прямо на прилавке, чтоб видели.
Хорошие у них ножи, острые. Те, у которых двойная ручная ковка, заточки хватает месяца на два, а то и три. Клеймо не английское – свое.

* Под такой фамилией тогда жили многие предприятия, а не только фабрика Завьялова.
** Шприц для осеменения коров попал туда по ошибке. Приемщица ОТК не досмотрела. Да и не мудрено, когда шприцы отличаются только маркировкой. Но Буденный не расстроился, а даже обрадовался шприцу. Семен Михайлович любил на досуге осеменять. Однажды он подкрался к Ворошилову…






Довольно необычные в Ворсме палисадники. Обязательно из сетки, а сверху ограда крыта кровельным железом.







Нож "Свинка" с сотней инструментов. Часто делали ножи и по 50 предметов. Нож с 10-15 предметами считался средненьким.



24 ножа



143 ножа



97 ножей



119 ножей



Ножевой макет паровоза "Иосиф Сталин" 32 ножа



Это Свято-Троицкий Острово-Езерский женский монастырь. Не так он сам красив, как его расположение на острове озера Тосканка. Идти к нему надо по узкой насыпи.



На табличке написано "Добрый человек! Ты идешь в глубь острова? Захвати для Троицкого монастыря хотя бы 1 кирпич. Это будет твой вклад в возрождение монастыря". Я захватил. Вместе со мной захватил кирпич здоровенный полуголый мужик с толстой цепью на шее и татуированным Иисусом Христом на правом плече". Когда мы возвращались из монастыря нам навстречу проехал мотоблок с полным кузовом кирпичей.



Что же до музея, то он будет. Никуда не денется. Правда, придется его собирать заново. Не с полного нуля собирать, но с одной десятой. Эта одна десятая в виде черепков, собранных на месте древних стоянок финно-угорских племен, проживавших в незапамятные времена в этих местах, старинной железной рогатины, угольного утюга и нескольких медных екатерининских монет лежит в шкафу у директора ворсменской школы №1, Владислава Васильевича Колемасова. Собирается он пока создать у себя в школе музей, а потом... Что-нибудь, да придумается.

Съездил в прошлую субботу на реконструкторский фестиваль в Тьюксбери.




Битва при Тьюксбери, состоявшaяся 4 мая 1471 года, была одним из главных сражений между войсками Ланкастеров и Йорков во время войны Алой и Белой розы.




Силы были примерно равными по количеству — со стороны Ланкастеров по разным оценкам было 3-5 тысяч, Йорков — 3,5-4 тысячи человек. Битва закончилась решительной победой Йорков.




С 1984 года, когда местные энтузиасты впервые собрались на поле, где произошло сражение, фестиваль стал одним из крупнейших мероприятий такого типа в Европе.




В последние годы здесь обычно собиралось около двух тысяч реконструкторов и до десяти тысяч посетителей (приблизительная оценка, так как вход бесплатен).




Я оставил машину возле паба и пошел дальше пешком через поля. Из-за дождей все раскисло:




На фестиваль приехало много ремесленников и торговцев, продающих копии средневекового оружия, луки, кольчуги, шлемы, изделия из кожи и прочее.










Кузнец:




Хирург:




Барды:




Рядом наливали сидр:






Monty Python and the Holy Grail:




Тренировка лучников:






Полиция:






Реконструкторы:


































Футбольное Поле битвы:




Сотрудники скорой помощи уже на месте:




Участники подтягиваются:
















Запасы стрел:




Эдмунд Бофорт, 4-й герцог Сомерсет, возглавляющий войска Ланкастеров (если я ничего не перепутал). После битвы ему отрубят голову:




Эдуард Ланнистер Ланкастер, сын Генриха VI:










Слева — его мать, Маргарита Анжуйская:




Эдуарду предстоит погибнуть в этом сражении вместе с половиной своих людей.




Он единственный в истории Англии принц Уэльский (т.е. наследник трона), павший на поле боя.




Войска Йорков возглавляет Эдуард IV:




Краткие, но бурные переговоры перед сражением:








«Давай, до свиданья!»




Перестрелка:






Войска готовятся к наступлению:




"Chaaaarge!"












Тут погода подвела — начался ливень, а поскольку в мои планы никак не входило промокнуть, я не дождался окончания битвы, и свалил домой to enjoy the rest of Great British Summer :(

What stands between you and the Sun?

Садриддин Айни. Воспоминания. — М., Л., 1960.

Бухара, Регистан. 1890–е.

Здание медресе Олим–джон не было похоже на традиционные постройки бухарских медресе, и его хозяин вначале не предполагал, что здесь разместится учебное заведение. Раньше этот дом принадлежал одному богачу по имени Олим–джон, превратившему его впоследствии в медресе. В первом и втором этажах находилось всего десять больших келий, разделенных перегородками на жилые комнатушки.

Первый этаж медресе был построен из жженого кирпича, а второй — из дерева. Перед нижней террасой возвели стену и устроили там мечеть, а одну из верхних террас превратили в классное помещение.

Жилые кельи медресе Олим–джон были темные и тесные, подобно курятникам, а мечеть и классное помещение — длинные и узкие, наподобие прохода между домами. Перед нижними кельями, выходившими на север, находилась терраса, здесь даже в ясный солнечный день ничего нельзя было ни видеть, ни читать.

Мои братья жили в первом этаже в одной из таких келий. Когда мне удалось устроиться подметальщиком, старший брат, как и в прошлом году, уехал на лето учительствовать в Керкинскую степь, а я с младшим братом остался в этом темном и тесном жилье.

Медресе Олим–джон находилось в центре города на Чорсу и имело свой караван–сарай, завещанный в вакф. Из доходов этого караван–сарая, тоже носившего название Олим–джон, прислужнику полагалось ежемесячно десять тенег (рубль пятьдесят копеек), на которые мне с братом и приходилось жить.

Основные обязанности подметальщика в медресе не были слишком обременительны. Мне, молодому парню, уже много потрудившемуся на своем веку, не казалось особенно тяжелым один раз в день подмести небольшое медресе, а во время снегопада почистить крыши. Однако дополнительных обязанностей у меня было очень много, они–то и мешали мне готовить уроки и заниматься литературой. […]

Мутевалли нашего медресе был неграмотный человек. Согласно условиям вакфа, он получал десять процентов доходов, поступающих от караван–сарая. Мутевалли жил у себя в усадьбе. Если там нужно было что–нибудь спешно сделать, то он тоже звал меня к себе и заставлял бесплатно работать.

Летом потребовалось ремонтировать караван–сарай Олим–джон. Мутевалли повел меня туда и поставил на должность старшего. Сам он был неграмотен, поэтому поручил мне вести все счета.

Я здесь проработал два месяца под палящим солнцем Бухары, в грязи и пыли, среди кирпичей, извести и алебастра. Однако мутевалли не заплатил ни одного гроша за мою работу сверх положенного мне жалованья подметальщика.

Старейшины медресе, владельцы келий, имам и преподаватели велели мне незаметно проверять действительные расходы по ремонту и составлять отдельные счета. Эти счета я должен был отдавать им, чтобы они могли проверить, сколько наворовал из затраченных средств мутевалли.

Выполнять это тайное поручение я начал с того, что спросил одного рабочего, из какого расчета в день нанял его мутевалли.

— Хозяин договорился платить каждому из нас по одной теньге в день, — ответил он мне.

Мутевалли записал тогда в отчете по две теньги на каждого рабочего, а в целом двадцать тенег в день (три рубля).

Однако мутевалли имел среди рабочих соглядатая и с его помощью или сам узнал о моей тайной проверке. Как–то раз он отвел меня в сторонку и заявил:

— Перестань проверять расходы по ремонту. Я знаю, что это дело поручили тебе те, которые получают доходы с вакфа, принадлежащего медресе. Но если я захочу, то в течение одного дня выгоню тебя из прислужников, и никто из старейшин ничего не сможет сделать. Слушайся лучше меня!

Я рассказал об этом моему покровителю Мир–Солеху.

— Мутевалли говорит правду, — сказал он, — не проверяй его. Мы с тобой не сможем устранить злоупотреблений. Большинство людей ворует. Если бы одного из тех, кто хочет не допустить воровства мутевалли, поставить во главе этих ремонтных работ, то он сам стал бы красть в десять раз больше.


Индийский караван–сарай в Бухаре. 1890–е.

С этого времени я уже не пытался проверять мутевалли. Но для меня в караван–сарае нашлось более интересное занятие. Здесь жили индусы–ростовщики, и я стал наблюдать за их делами и бытом.


Индийцы в караван–сарае. Керки, Бухарский эмират. 1880–е.

Индусы–ростовщики были очень грязными, и от них исходил ужасный запах. Хотя они мылись каждый день, но этот запах не исчезал и по временам становился совершенно невыносимым. Говорили, что после мытья они мажут тело каким–то особым маслом. Что же касается вони, которая исходила из их жилищ, то она уже у самого порога била в нос.

Занятия ростовщиков были еще более грязными, чем их жизнь. Даже самым бедным нищим жителям города и деревни они давали в долг деньги только под большие проценты. Ни один человек, который мог занять деньги в другом месте, к ним не обращался. Наиболее значительную группу их должников составляли эмирские солдаты. Они брали в долг от десяти до двадцати тенег (от полутора до трех рублей) и, разделив эту сумму на несколько частей, постепенно возвращали ее в двойном размере в продолжение одного или двух месяцев.


Сарбазы эмира Бухары. Конец XIX века.

Свои расчеты индусы не записывали ни в какие тетради. Все их должники были неграмотными людьми. Расчеты они вели с помощью «счетной палочки». Размер палочки не превышал пол–аршина, она имела четырехгранную форму с шириной граней в два сантиметра. На каждого должника заводилась особая счетная палочка. На ней индус писал имя должника и сумму долга по–индийски. Обычно заимодавец получал свои деньги от должников небольшими частями и при уплате каждой части долга ставил на счетной палочке черту.

Ежедневно до полудня индусы безвыходно сидели в своих комнатах. Исключение составляли лишь те дни, когда эмир выплачивал солдатам жалованье. Ростовщики в такие дни с самого утра шли на Регистан к эмирской цитадели, чтобы собрать долги у солдат.

Деньги в долг индусы давали на следующих условиях: например, какой–нибудь нуждающийся хотел взять в долг двадцать тенег, такую сумму он получал под проценты в десять тенег с рассрочкой на два месяца. На счетной палочке отмечали уже не двадцать, а тридцать тенег и делили их на восемь частей. Должник обязан был каждую неделю выплачивать очередную часть долга.

В двенадцать часов дня индусы надевали черные мелкой стежки халаты, которые бухарским правительством были им «назначены для ношения» как «неверным», подвязывались веревкой и надевали на голову четырехугольную тюбетейку без вязаной тесьмы по краям. Положив в грязный мешок сорок–пятьдесят счетных палочек (по числу должников), они засовывали его за пазуху так, чтобы были видны концы палок с именами должников. Это делалось для того, чтобы при встрече с должником заимодавец мог легко отыскать его палочку.

С таким снаряжением индусы до вечера бродили по городу и по караван–сараям, где жили их должники. Собрав деньги, они возвращались к себе домой и пили настой из какого–то растения вроде конопли. Залив листья растения водой, они толкли его в ступке и, как сок опия, процеживали через материю, затем наливали в индийские металлические стаканчики и пили.

По–видимому, этот напиток имел сильное опьяняющее действие, потому что между ростовщиками происходили ссоры и драки.

В караван–сарае Олим–джон жил индус по имени Боярчи. По сравнению с другими он был более опрятен, от него меньше пахло и в комнатке его не стояла удушливая вонь. Он хорошо писал по–таджикски арабским алфавитом и гладко читал. В келье у него хранились всевозможные книги. Здесь я впервые увидел литературные произведения и сборники, изданные в Индии, такие, например, как «Гулистони масаррат», диван Мирзо–Мазхар–джона Джонона и «Хазонаи Омира». Особенно много имелось у него книг, написанных индийскими письменами. Однако он постоянно читал не только индийские, но и таджикские книги, которыми разрешал пользоваться и мне.


Индийцы в караван–сарае. Бухарский эмират. 1880–е.

Боярчи не занимался ростовщичеством, он торговал драгоценностями. Камни его не относились к числу дорогих, их обычно покупали ювелиры и медники для украшения изготовляемых ими изделий.

Мой новый знакомый пользовался известностью как специалист по камням. К нему приносили на определение и оценку драгоценности отовсюду, и он получал за это вознаграждение и от продавца, и от покупателя. Если в казну поступал драгоценный камень, то его тоже оценивали с помощью Боярчи.

Однажды Боярчи рассказал мне о своих соотечественниках–ростовщиках, жизнь которых вызывала у меня отвращение.

— Таких людей в Индии миллионы, сотни тысяч из них ежегодно умирают от голода и грязи. В их бедственном положении повинны англичане. Кто имеет хоть малейшую возможность добыть кусочек лепешки и избежать смерти, бежит куда глаза глядят. Люди, которых ты видишь здесь, в Бухаре, из их числа. У них нет иной цели, как только поесть досыта и напиться конопляной водки. Ведь с тех пор, как родились на свет божий многие мои обездоленные соотечественники, они не видели чистоты и не могут себе представить иных условий жизни, а в Индии нет даже возможности для того, чтобы люди задумались над этим. Когда некоторые из них приехали в Бухару и убедились, что из всех профессий самая легкая и спокойная — мелкое ростовщичество, то они им и занялись.

Боярчи задумался и молча сделал две–три затяжки кальяна. Выдохнув облачка дыма, он продолжал:

— Во всем виновато английское правительство, да и бухарское правительство тоже в ответе. Если бы эмир не позволял им заниматься делом, разоряющим его неимущих подданных, они, наверное, стали бы переносить тяжести или выполнять какую–нибудь другую черную работу, чтобы быть сытыми.


Индийцы в караван–сарае. Керки, Бухарский эмират. 1880–е.

В городе Бухаре было три караван–сарая, в каждом из которых проживало от ста до ста пятидесяти индусов–ростовщиков. Бухарские власти назначили над ними уполномоченного, называвшегося «есаулом индусов». Этот есаул, кроме того, что надзирал за ростовщиками, был также начальником над эмирскими шпионами. В первую очередь он осуществлял свои шпионские обязанности по отношению к индусам: выведывал, сколько заработал каждый из них, кому и сколько давал денег в долг.

Есаул и чиновники эмирского правительства помогали индусам взыскивать долги, потому что считали их имущество и доходы принадлежащими бухарскому государству. И действительно, если умирал какой–нибудь индус и у него не оставалось наследников, то все наличные и розданные в долг деньги немедленно захватывались правительством. Есаул постоянно проверял все достояние индусов, и они не могли даже перед смертью передать деньги своим соотечественникам.

Вот почему эмирское правительство покровительствовало ростовщикам и снисходительно смотрело на ограбление бухарских бедняков.

В Гидждуване, Вобкенте, Карши и других районах, подчиненных Бухаре, тоже были караван–сараи, населенные индусами, которые под защитой властей обирали народ. Там ограбление происходило в еще больших размерах и порождало много трагедий. У меня тогда накапливались наблюдения, на основе которых впоследствии были написаны главы книги «Дохунда»: «Долг индусу» и «Индус в чалме».


Индийские похороны. Бухарский эмират. 1880–е.

Другой отрывок из «Воспоминаний» Айни: Калоши казанского шитья.

Иллюстратор студии Pixar Джош Кули развлечения ради представляет, как бы выглядели суровые фильмы категории R, если бы были детскими книжками.
Ссылка по клику по картинке.

PS Оттеда жэ:



10х2 porco

лучшие фото месяца

на первом месте с результатом 4.96 фотокот:

на мавзолее надпись путин
протёр глаза смотрю опять
да нет и вправду не помстилось
вот чёрт когда же он успел

А. А. Кауфман. По новым местам. (Очерки и путевые заметки). 1901—1903. — СПб., 1905.

Семь часов утра, и уже нестерпимо жарко… Перевозный пароход — монопольное достояние какого–то покровительствуемого судьбой подрядчика, поддерживающий сообщение между Саратовом и Покровскою слободой, в течение двадцати минут делает тщетные попытки отвалить от пристани: Волга за ночь еще обмелела, и пароход почти вплотную сидит на песчаной мели. С десяток рабочих изо всех сил отталкиваются шестами; слышны крики: «Стои́т», «Нейдет…»; капитан парохода командует то «Самый малый вперед», то «Самый малый назад»… Наконец, пароход медленно сползает с места, медленно огибает огромную песчаную отмель, обещающую в близком будущем окончательно отрезать Саратов от Волги, и, волоча за собою две огромные баржи с подводами и «черным народом», направляется к Покровской слободе.

На пароходе — только и разговоров, что о прелестях переправы: как городская управа, заботясь лишь о городском доходе, сдала переправу в бесконтрольное распоряжение «чумазому» предпринимателю; как гурты скота, по целым дням, стоят некормленые на покровской стороне, ожидая своей очереди; как целыми же днями стоят воза с пшеницей и другою кладью, — и это в то время, когда Покровская слобода живет, в сущности, одною жизнью с Саратовом, когда торговые и всякие другие интересы требуют постоянного сообщения между Саратовом и слободой.


В Покровской слободе

Целый городок многоэтажных хлебных амбаров [эти амбары сгорели через три дня после моего проезда через слободу] — их до двухсот, в восьми отдельных кварталах, вместимостью, каждый амбар, от 60.000 до 200.000 пудов. По мере приближения парохода, перед глазами открывается и слобода — большой город с 30.000 жителей, почему–то продолжающий именоваться «слободой», с волостным правлением и таковым же старшиною. По слободе разбросано шесть или семь церквей, на площади и на центральных улицах — каменные дома городского типа, вывески отделений всех петербургских и московских банков, имеющих дела в Поволжье, фотографии, парикмахерская; на одной из дальних улиц, где–то на огородах, большой деревянный цирк, на площади — день был базарный — бесконечные ряды телег и фур, то настоящих колонистских, то упрощенного полуколонистского типа; на многих уже погружены то плуг, то жнейка, и такие же плуги и жнейки выставлены перед добрым десятком магазинов.

— Не поверите, как бойко пошли машины, — говорит мой спутник–агроном, имеющий какое–то отношение не то к земству, не то к заведыванию казенными землями Новоузенского уезда. — Пять лет только, как уездное земство открыло первый склад, — а теперь один Петров — вот посмотрите, какой склад вывел; продает в год на полмиллиона, да земство на двести тысяч, да другие торговцы… не меньше чем на миллион в год раскупается по уезду.

Извозчик завозит нас к знакомцу — полуинтеллигентному местному обывателю, к которому должны привести нам лошадей. Хозяин уходит к ямщику, хозяйка хлопочет около самовара.

— Бойкое у вас место, — говорю я ей.


Базарная площадь

— Не говорите… И народ же здесь живет! Поначалу я днем на улицу не выходила, боялась; только теперь попривыкла. На Пасхе сколько народу с пьяных глаз перерезали! Около пристаней ютятся, да около лесопилок; летом, опять же, косцы находят, — не дай Бог!..

— А много народу на полевые работы приходит? — спрашиваю я подошедшего между тем хозяина.

— Сейчас третья часть против прежнего. Кому прежде триста человек требовалось, теперь сотней обходится, — все машины пошли.

— А сотню все–таки нужно? Куда столько при машинах?

— Да как же — пшеницу возить, жать тоже при машинах, на косилках работать. Ведь он всю работу норовит разом кончить… а потом еще и то: жнет он машиной, а на углах переменные люди стоят — снопы сбрасывать: один круг сделает, на его место другой на машину становится, — одному не под силу.

— А откуда рабочие?

— Нонешний год, кажись, все больше пензенские.

— И на амбарах они же работают?

— Нет, на амбарах работа круглый год, зимой еще тяжелее против лета: зимой подвозят пшеницу — с возов в амбары ссыпают, а летом — из амбаров на баржи грузят. Ну, сюда уж со всей округи собираются, лето и зиму работают; все, у кого ни кола ни двора, — кто только водку пьет. Нельзя без водки–то на этой работе, больно тяжело; видали амбары? извольте девятипудовый куль на третий этаж тащить… Вот я в Астрахани бывал, там все больше персюки на этой работе стоят; здоровый народ, да и безответный; всякий его бьет, всякий наровит обчесть, а ему куда деваться? Языка не знает, паспорта у него нет, он и до начальства дойти не может. Очень уж только жить здесь дорого, — внезапно переменил разговор мой собеседник: вот я — какое мое жалованьишко, а дом себе построил; нанимать квартиру не по средствам.

— А рабочий народ как же помещается?

— Да по землянкам ютятся. Которые на лесопилках работают, тем каждый день полагается по два горбыля на отопление; они из них и складывают себе хибарки; на зиму привалят земли да снега — вот и тепло.

— А лесопилок здесь много?

— Много; на весь Новоузенский уезд лес поставляют.

Однако подали лошадей, едем.

Гладкая, черноземная, совершенно безлесная степь, изредка изрезанная неглубокими балками. Сначала обширный, дочиста выбитый Покровский выгон, потом — море еще зеленой, едва начинающей белеть усатой пшеницы, среди которого, кое–где, ярко желтеют небольшие пятнышки ржи.

— Выгон покровские распахали, — говорит ямщик: разбили на участки да посдавали с торгов; по 40 да по 50–ти рублей брали за два хлеба, а земле вся цена сто рублей, да и то только в эти года такая цена стала. Раньше десятину свободно за 50 рублей можно было купить.

Едем несколько верст этим сплошным морем пшеницы; делянки обширные, посевы чистые, без сора, хлеб густой, высокий; арендаторы, видно, состоятельные, крепкие хозяева — да иначе и быть не может: слабому откуда взять пятьдесят рублей за десятину, да, главное, чем ее вспахать?..

Пересекаем линию хуторов, расположившихся вдоль границы бывшего выгона. Поодаль — вторая такая же линия, кое–где — отдельные, разбросанные хутора. Одни из них — жалкие землянки, едва возвышающиеся над уровнем земли; при них ни хлева, ни амбара; другие — саманные или глинобитные избы с кой–какими навесами для скота, третьи — бревенчатые дома, с обширными хлевами и амбарами; около некоторых — пруды, при них — небольшие группы деревьев, радующие глаз в этой уныло–безлесной степи.

Между первою и второю линией хуторов — душевые пашни покровских слобожан. Вместо однообразного моря пшеницы — пестрая смена то крупных квадратов и прямоугольников, то более мелких полос; пшеница–белотурка, главное богатство и гордость Новоузенского края, чередуется то с мягкою пшеницей — «русаком» или полтавкой, то с овсом, ячменем, картофелем, подсолнухом; чистые от сора, сильные и рослые посевы богатых мужиков теряются среди массы полос, густо заросших сорною травой, с редким, низкорослым хлебом, сильно прихваченным засухой. Нигде ни залежи, ни пара. Здесь — царство пестрополья, высасывающего из земли все, что земля может дать, и доводящего ее если не до полного истощения, — о настоящем истощении здесь еще далеко думать! — то, во всяком случае, до такого состояния, когда она перестает кормить страдающего и страдующего над нею пахаря.

— Вы посмотрите, во что они обратили землю! — восклицает мой товарищ по экскурсии, которого агрономическое сердце не может вынести вида такого, действительно не агрономического, хозяйства.

Скоро, однако, картина вновь меняется, и мы опять въезжаем в море пшеницы. Обширные поля, где по нескольку десятков, где и по нескольку сотен десятин под одну межу, засеянные сплошь то белотуркою, то «русаком», чередуются с еще гораздо более обширными сплошными залежами, то поросшими высоким бурьяном, то усеянными небольшими копешками сероватого бурьянистого сена, то лишенными всякой растительности, кроме сероватой, мелкой, сильно пахучей полыни. Поодаль от дороги то одиночные хутора, то группы хуторов, с двухэтажными хлебными амбарами и ветряными мельницами, с обширными хлевами для скота, с конными приводами, чтобы вытаскивать воду из глубоких колодцев. Пустынность степи нарушается то парою работающих жнеек или сенокосилок, то длинными процессиями плугов — четыре, шесть, десять плугов подряд, борозда в борозду, вздирают уже отдохнувшую залежь. Где пашут или жнут — там, где–нибудь в сторонке, стоят какие–то домики на колесах; это перевозные балаганы, где рабочие укрываются от дождя, складывают одежду и провизию, и где имеется запас необходимых инструментов для починки жнеек и плугов.

Это, оказывается, мы въехали в район оброчных статей — казенных земель, сдаваемых в аренду. В других местах, где население гуще и где уже резко ощущается «утеснение», казна сдает оброчные статьи, по преимуществу, более или менее малоземельным крестьянским обществам. В Новоузенском уезде малоземелья еще нет, и казенные земли, которых здесь более полумиллиона десятин, сдаются главным образом крупным посевщикам, снимающим, некоторые, по много тысяч десятин. На статьях обязательное по контрактам залежное хозяйство: засевается два или три поля, а шесть или семь полей отдыхают, служа лишь сенокосом или выгоном скоту.

— Посмотрите, — говорит мой спутник, — земля та же, а какой хлеб! Говорят вот, будто казенные земли надо отдать переселенцам. А какой резон? Ведь эти арендаторы — они–то и производят ту твердую высокую пшеницу, которою славится Самарская губерния; у них и урожаи чуть не вдвое выше, чем на надельных землях! И не думайте, что дело только в их богатстве; нет, у них такой огромный опыт, они так тонко изучили условия производства пшеницы, что нам, агрономам, у них учиться приходится. А отдайте землю переселенцам, и через пять лет будет то же, что на надельных землях. Отдать землю переселенцам — это значит не увеличить, а уменьшить производительность края.

Я, конечно, возражаю, и между нами завязывается длинный спор — все тот же старый спор: к чему стремиться—к максимуму ли производства, или к равномерности распределения?.. Как водится, каждый из нас и после спора остается при своем мнении. Но мне кажется, что хозяйство крупных посевщиков не может слишком радовать и с чисто производственной точки зрения: их процветание основано на искусственном поддержании залежного хозяйства, которое и в Новоузенских степях уже отжило свой век и должно уступить место более интенсивному, может быть трехпольному, а скорее — травопольному хозяйству.

Вот, однако, на одном из таких арендаторских хуторов, и земская станция. Арендатор, он же содержатель станции, — немец–колонист. Однако обстановка и обитатели дома не производят «немецкого» впечатления. Правда, на стенах чистой комнаты висят, кроме русской иконы, подписанное пастором конфирмационное благословение и несколько немецких благочестивых надписей. Несколько своеобразна и постройка — от общей большой комнаты отгорожено несколько маленьких каморок–спален. Но меблировка — совсем русская, крестьянская; почти русская и одежда; традиционной немецкой чистоты нет и в помине — комната грязна, невыметена, к чаю подаются грязные стаканы, и в довершение всего посмотреть на приезжающих является немецкий мальчик… без штанов.

Едем дальше. Еще несколько верст — сплошное море пшеницы на оброчных статьях, потом — несколько верст надельных земель все той же Покровской слободы, — широко она, матушка, раскинулась; потом — надельные земли нескольких приволжских немецких колоний. И немецкие поля тоже сплошь засеяны пшеницей, но, увы, по обработке и по виду посевов они мало чем отличаются от крестьянских надельных пашен: те же низкорослые, редкие хлеба, среди них во множестве — выгоревшие плешины; то же изобилие сорных трав всех видов и наименований. Я и раньше знал, что заволжские колонии — не чета южнорусским; но все же я никак не ожидал увидеть такой печальной картины на колонистских наделах. Для моего товарища–агронома это — привычная картина, и он даже изумился, когда я напомнил ему о высокой культурности немецких колоний Новороссии.

— Здесь — ничего похожего… Немцы здешние ничем не отличаются от хохлов: они и не богаче, и хозяйство ведут так же плохо, и в умственном отношении ничуть не выше; да и репутация у них плоховата: через некоторые колонии, говорят, ночью небезопасно проезжать.

Вот, однако, и ближайшая цель нашей сегодняшней поездки — менонитские «коло́нки», этот уголок Европы среди Новоузенских степей.

Таких колонков всего десять — в каждом, средним числом, по двадцати пяти дворов. Но менонитские колонии по виду не имеют ничего общего ни с русскими деревнями, ни даже с немецкими dorf–ами. Это длинная — много верст, широкая дорога или улица, вдоль которой стоят отдельные менонитские дворы, каждый впереди своего земельного участка, утопая в зелени небольших садиков и рощ.

Дом в меннонитской колонии Ам–Тракт (Новоузенский уезд). 1880–е.

Как и везде, в менонитских колонках есть и богатые, и бедные; наряду с богачами, имеющими на своей земле и на арендованных участках сотни десятин посева и могущими затрачивать тысячные суммы, например, на устройство артезианского колодца и водопровода, — здесь есть и бедняки, имеющие всего по несколько голов скота и по благосостоянию стоящие немногим выше среднесостоятельного русского крестьянина. Богачи живут в обширных каменных хоромах, крытых черепицей, с балконами и верандами; бедняки — в небольших домах, бревенчатых или саманных, с характерными крутыми соломенными крышами. Но у каждого менонита есть сад, и в каждом саду, кроме вязовой рощи, есть хоть несколько фруктовых деревьев («В черном пару ведь у них земля под фруктовыми деревьями!» — с восторгом восклицает мой товарищ–агроном) и несколько гряд огорода; непременно есть и несколько куртин с цветами, за которыми менониты ухаживают с величайшею любовью и вниманием. И в каждом доме, как бы он ни был мал и прост, — даже в крохотной избушке, где живет на общественном иждивении обедневший дряхлый старичок, — самая строгая чистота и порядок. И как бы ни была проста или, наоборот, роскошна обстановка менонита, вы непременно найдете у него пару ларей или комодов старого голландского фасона, из светлого лакированного дерева, с рядами больших медных гвоздей и с железными наличниками у замка, способными привести в восторг любителя «стильной» мебели.


Дом в селении Кеппенталь (колония Ам–Тракт)

Но гордость каждого менонита — это его конюшни и хлева, под такими же крутыми соломенными крышами, всегда соединенные с жилым домом посредством крытого перехода; устроены эти хлева по всем правилам зоотехнии, с покатыми деревянными полами, с яслями и отдельными стойлами для каждой лошади и для каждой коровы. Гордость менонита — его блещущая чистотой молочная, его сараи для орудий и машин, где у богатого стоят десятки плугов, сотни борон, катки, косилки, жнейки, рядовые сеялки, фургоны; все это частью купленное у «фирм», частью — сделанное своими же мастерами–менонитами. Гордость менонита — его поля, огромные сплошные «карты», каждая в несколько десятков десятин, уделанные обработанные так, как будто карта сейчас и идет на конкурс или на выставку сельского хозяйства. И у них, как и у арендаторов казенных земель, урожаи процентов на 40 выше, чем на надельных землях крестьян. Но у них — это результат не залежного хозяйства, связанного с пустованием чуть не трех четвертей культурной площади, а применения сравнительно интенсивной культуры — пятиполья с черным паром, а у многих — с навозным удобрением земли. Хозяйство менонитов, таким образом, не представляет собою анахронизма, как хозяйство арендаторов; оно является, наоборот, высоко прогрессивным и как бы намечает путь, по которому, может быть, пойдет сельскохозяйственная культура данного района.


Дом в колонии Ам–Тракт. Фото с рисунка тушью.

Самарские менониты — потомки голландских эмигрантов, которые оставили родину в одно время с предками нынешних капских и трансваальских буров и около трехсот лет жили в Восточной Пруссии, в Мариенбургском округе. Между собой они до сих пор говорят, кажется, по–голландски; все хорошо говорят и по–немецки, мужчины свободно, хоть и не слишком правильно, объясняются по–русски. Костюм — не то немецкий, не то голландский: мужчины в будни в кожаных туфлях на босу ногу и в жилетке поверх светло–синей рубашки, с отложным воротником; женщины — в темно–синих ситцевых платьях. В праздник, ехать в церковь, мужчины одевают пальто и пиджаки, женщины — шляпки и накидки, и огромная менонитская улица с едущими друг за другом менонитскими фургонами и пролетками заставляет вас совершенно забыть, что вы находитесь где–то в глубине Новоузенских степей… Со своей дальней родины менониты принесли, очевидно, чистоту и аккуратность, принесли и свою любовь к цветам; и поневоле вспоминаешь о бурах, когда видишь их свободное, полное достоинства обращение.


Церковь в селении Кеппенталь. Построена в 1866 году.

Получив землю на каких–то необыкновенно льготных условиях, менониты разбили ее на 65–десятинные «карты», каждая в виде продолговатого прямоугольника. Никаких правил о неделимости участков у них нет, но фактически участки почти не делятся.

— У нас между детьми нет разницы — рассказывал мне пожилой менонит, носитель одного из столь излюбленных менонитами библейских имен: и сын, и дочь, все получают поровну; все наследство оценивается, и каждый получает по оценке, что захочет. А земля остается у одного из сыновей: кому охота, тот ее берет и рассчитывается с другими.

— А никогда не делят землю?

— Нет — у кого помногу карт, те, случается, и делят — на брата по целой карте. А у кого одна карта, как же ее разделить? Ведь меньше 60–ти десятин — какое же это будет хозяйство! Жить нельзя будет. Во всех колонках только два раза случилось, что карту поделили.

— А кто земли не получил от отца — те что?

— А кто как захочет. Кто купит землю, кто заарендует, кто другим делом займется… Я вот для старшего сына казенную землю снял — теперь строю ему хутор. А вот, глядите, — мы ехали в это время, в полугородском рессорном экипаже, по границе менонитских земель с наделом села Воскресенского, — эти хутора — это все наша молодежь устроилась; кому неохота далеко от своих, те вот по соседству заарендовали у воскресенских землю, и живут.

Нет у менонитов и правил против скупки земель и перехода их в посторонние руки. У моего собеседника — целых шесть «карт»; одна у него — выгон, остальные — полевые смены, в 65 десятин каждая, менонитского пятипольного севооборота.

— А вот в Гансау — название одного из «колонков» — там Миллер все 25 карт скупил, а потом все разом продал, екатеринославским хохлам. Ну, это уж Бог знает, что за люди: никаких порядков знать не хотят, со всеми судятся, — и сказать нельзя, какие люди!

— Трудно вам, — спрашиваю, — с русскими жить? С немцами, верно, лучше?

— Зачем! Какой русский — какой немец… Вот на Волге лютеране живут, про них хорошего не скажешь! Через иные колонии ночью и не проедешь, в работники берем с опаской. А с воскресенскими живем как братья: ни споров, ни судов. Вот, у меня в коло́нке шабер из Воскресенки, Иван Макарыч. Раньше он у своего общества землю снимал, полтинник десятина, а ноньче уж эту землю наши менониты по 5–ти рублей держат. А Иван Макарыч у нашего менонита карту купил, да все обзаведение. Хорошо мы с ним живем — человек хороший, настоящий.

— А которые землю продали, — спрашиваю я, — те что?

— В Туркестан ушли, в Аульеатинский уезд: может, будете там, пожалуйста, заезжайте в коло́нки, кланяйтесь от нас, — они вам рады будут. Только и там не всем понравилось; все думали — лучше будет да лучше, а теперь уж некоторые оттуда в Америку поехали.

Фото по случаю 25–летия преподавательской деятельности Франца Барча (5) в меннонитском селении Лизандергей (колония Ам–Тракт). Учитель Фр. Барч — автор брошюры «Наше отправление в Среднюю Азию».

Славятся менониты по всей округе не только хозяйственностью, но и общественностью и широко развитою взаимопомощью: у них есть и довольно богатая Armenkasse, и общественные производители — быки и жеребцы, и собственное, менонитское, взаимное страхование.

Однако пора и ехать. На прощанье мы обедаем с радушными хозяевами, которые перед обедом чинно склоняют головы и произносят тихую молитву. Меню обеда — жареная ветчина от собственных беркширов, с картофелем, манная каша с вишневым соком и удивительное молоко; саратовское пиво, а для курящих — варшавские сигары.

Затем едем. Сначала — опять дивно обработанными менонитскими полями с их вытянувшимися на версты сплошными посевами пшеницы, которые — увы — в этом году и у менонитов сильно попорчены засухой. Еще сильнее выжжены, конечно, посевы немцев–колонистов, а тем более — посевы на крестьянских надельных землях. Много выжжено, местами, и у арендаторов, — немало таких полос, где «колос от колоса — не слышно человечья го голоса», где не разберешь, посеяна ли пшеница или «падалица» рожь, или где хлеба почти не видно из–под густого покрова сорных трав.

— Плохо, — говорить мой спутник–агроном, — и у арендаторов, выходить, кругом по 45–ти пудов не наберется. А на надельных землях — одно горе. Опять ссуд запросят… ведь каждый год кормить приходится; только 1902 год как–то прошел благополучно!..

Вот вам и пшеничное царство!..

________


Меннониты во время переселения из Заволжья в Туркестан в сопровождении казачьего конвоя. Капланбек. 1881.

________

Из Аульеата нам предстояло проехать в горы, долиною Таласа, до расположенной в семидесяти верстах группы менонитских поселков.

Верст двадцать пять наш путь лежит по той же широкой подгорной террасе. Сначала — длинная цепь тенистых садов, серо–желтых усадеб, окруженных глинобитными зубчатыми стенами, и караван–сараев, принадлежащих аульеатинским сартам. Затем — открытая степь. По сторонам виднеется несколько больших групп густой зелени — то сартовские кишлаки, то русские поселки, посаженные на взятой у сартов и у киргиз земле. Вдоль нашего пути то засеянные пашни, то поля, освободившиеся из–под ранних яровых — пшеницы или ячменя, то дикая степь, но с сохранившимися следами оросительных бороздок. В разных направлениях, длинными, но не частыми рядами, вытянулись киргизские зимовки, или курганчи, с обязательными скирдами люцерны на плоских крышах и с небольшими древесными насаждениями, почти при каждой курганче. Кое–где киргизы то жнут хлеб, то косят второй или третий сбор люцерны, то занимаются чисткою оросительных канав.

Вот и ущелье Большая Капка́, через которое Талас прорывается из гор на широкую предгорную равнину. Немного не доезжая входа в ущелье, дорога подходит почти вплотную к самому Таласу. В то же время к дороге подступает сначала один арык, потом другой, который идет откуда–то совсем с другой стороны (вернее — бежит куда–то совсем в другую сторону), а у самого выхода из Капки, примерно на версту, тянется совсем рядом с первым; он только приподнят на искусственно насыпанное, немного повышенное над горизонтом, русло, потому что вода из этого арыка обслуживает гораздо более отдаленные поля. Вот дорога подступила уже совсем к обрывистому берегу Таласа. Внизу, по узенькой прибрежной полосе, бежит еще третий арык, на другом берегу реки четвертый, еще с полверсты дальше, уже у самого въезда в Большую Капку, показывается еще и пятый, уходящий куда–то далеко в противуположную сторону. Тут же и «головы» двух из этих арыков: параллельно берегу реки, на несколько вершков над водою, возвышается недлинная гряда камней, из–под которых торчит где дерн, где хворост. Это немудреное сооружение отхватывает часть течения реки и направляет воду в оросительный канал; немного удлиняя эту гряду или сбрасывая часть камней, туземный ирригатор регулирует поступление воды в арыки, соразмерно часто изменяющемуся уровню воды в реке и надобности в ней для полива.

Следом за остальными тремя арыками или, вернее, навстречу им, наш экипаж въезжает в узкое, длиною пару верст, ущелье. Дорога проложена по высеченному в скале карнизу, то спускаясь почти к самому руслу шумно бегущей по своему каменистому ложу реки, то поднимаясь над нею на несколько десятков сажень. Арыки бегут сначала по узенькой полосе прибрежного наноса, один по одной стороне реки, еще два, один над другим, — по другой, а где течение реки непосредственно подступает к скалистому обрыву, там арык бежит по устроенному в самом русле реки искусственному каменному желобу.

Из ущелья выезжаем в неширокую — полторы или две версты — горную долину. Правый берег Таласа крутой и обрывистый; без следа жилья или культуры. Левый, по которому мы едем, — ровная терраса, окаймленная также цепью невысоких скалистых гор. По их склонам тянутся линии арыков, взявших воду либо из булаков [ключей], либо из Таласа, где–нибудь выше по течению, и выводящих ее на культурные земли долинной террасы.

Минуем, оставляя его несколько в стороне, Ключевской поселок. Вблизи поселка, кое–где, кучки вывезенного навоза.

— Под клевера́ вывозим, — объясняет мужик, сваливавший навоз с телеги на одну из непосредственно лежащих у самой дороги полос. Поделили ноньче, на немцев глядючи, по десятине на дом удворной земли. На вечность поделили, чтобы навозить. Раньше–то у нас вся земля была по дворам поделена. Спору много было в обществе — а ноньче всю землю, окромя клеверов, разделили по душам; на три года поделили, которую землю эти года засевать; а прочая земля как отдохнет — тоже по душам поделят.

— А хорошо хлеба родятся?

— Да всяко. Больно похвалить тоже нельзя — земля белая, силы в ней мало. А все же против рассейского куда лучше.

— А откуда ваша деревня?

— Хохлы все больше, разных губерний. Поначалу больше кустанайцы были, да никого не осталось; все поразошлись кто куда — а в их место новых уездный начальник попричислял. Новеньких есть домов десятка полтора — все сродники, да суседи, да земляки. А только земли им уж не дают — себе, мол, не хватает. Ну, этим, которым, худо живется. А у кого семья рабочая — тем ничего: зарабатывают. Кто где, снимают землю у киргизцев, — живут себе…


Орлов (Орлово)

Еще десяток верст, и мы добираемся до группы менонитских поселков. На самом тракту — сравнительно большой «коло́нок» Орлов (ударение на о) — название, которое менониты принесли с собою из Пруссии, которое они дали своей колонии в Самарской губернии и с которым пришли сюда, в глухие предгорья Алатау. Немного поодаль — группа из четырех других, меньших по размерам, коло́нков [основанные в 1882 г. Кеппенталь (Владимировское), Николайполь и Гнаденталь (Романовское), а также выселок последнего Гнаденфельд (Андреевское) — rus_turk]. Впрочем, только эти четыре коло́нка — чисто менонитские. В Орлове только половина поселка — менониты, и те — отлученные от менонитской общины за недостаточную твердость в правилах веры [селение Орлов (Орлово) было образовано в 1890 г. из числа жителей четырех коло́нков, согласившихся отбывать воинскую повинность и за это отлученных и изгнанных из общины — rus_turk]; остальные — немцы–лютеране, земляки обитателей Константиновского поселка. Все пять коло́нков резко отличаются своим внешним видом от русских поселков края. Обширные усадебные места, обнесенные аккуратными глинобитными стенами; просторные дома, каждый в две и более комнат, аккуратно построенные, частью оштукатуренные лёссовою замазкой, частью выкрашенные в разные светлые цвета, почти всегда — под одною крышею со скотскими хлевами; чрезвычайно регулярно рассаженные и хорошо содержанные древесные насаждения и прекрасные фруктовые сады.


В меннонитском селении. Аулие–Атинский уезд.

Мы решаем остановиться на ночлег в коло́нке Орлов, у Herr’а Starost’а. Я передаю ему поклоны от родственников и соседей, — и нас встречают с распростертыми объятиями, как дорогих гостей.

Конечно, чай, с каким–то немецким печеньем и удивительнейшими яблоками, как по размерам, так и по чистоте. И конечно — разговоры о житье–бытье.

Молотьба (используется молотильный каток). Аулие–Атинский уезд.

— Хорошо здесь жить, — объясняет нам Herr Starost’а, настоящий Herr, с длинными бакенбардами, пробритым подбородком и в городском пиджаке, совершенно подстать его усадьбе, с необыкновенно подчищенным декоративным садиком, двором, выложенным камешками, и его гостиной, с городскою мягкою мебелью и заставленными всякими безделушками стеклянными шкапами, — у каждого, кто только не самый бедный, по пять–шесть лошадей, и столько же коров. Самое лучшее здесь — что раз польешь землю, так неурожая уж не бывает; в Самаре ведь бывало, что и по четыре пуда с десятины собирали, а здесь даже в нынешнем году по сорок пять да по пятьдесят пудов — а такого плохого урожая, как ноньче, никогда не бывало.

— А много у вас земли?

— Немного: во всех колонках по двадцати десятин на семейство. У нас в колонке разделили так, что каждому от самого двора нарезали по три десятины под навоз — тут сад с огородом, тут и клеверное поле, а после клевера года два–три хлеб сеем. Полевая земля в восьми местах — с десятину на двор пшеничной земли, две десятины чернозему, да десятин восемь — белой земли. Остальное — выгонная земля, болотистая, немножко сенокоса.

— Что же, ваши менониты обходятся надельною землею?

— Как можно, что вы! всякий арендует у киргиз — и наши, и русские; везде кругом, все аренды — haben alles Land ausgesogen (конечно, и здесь весь разговор происходил на немецком языке)… Прежде за деньги арендовали, рублей по 5—6 за батман; теперь киргизы за деньги не сдают, а только из половины урожая; да и то, эти года они уже и жать отказываются, а требуют делить урожай на корню. Трудно теперь вести хозяйство — хоть хлеб и в цене, да зато земля обходится гораздо дороже.

— А киргизы сами хорошо живут?

— Плохо! Alles durch ihre eigene Schlechtigkeit: ведь у них какие обычаи! Волостной управитель без десяти–двенадцати рублей не примет заявления о покраже; за тридцать–сорок копеек для всякого дела можно лжесвидетеля нанять — вот какой это народ! Ныньче наверно голодать будут! ведь киргиз никакого расчета не понимает: понадобились деньги, все равно, на дело или на пустяки, — уж он ни на что не смотрит: хлеб запродает вперед, землю отдает на 10 лет под посевы, забирается под работу. Эти года вот хлеб по рублю и более пуд, а они с зимы запродают по четыре с полтиной за батман [Батман — собственно мера сыпучих тел, равная приблизительно нашей четверти или немного больше. Затем, этим же названием туземцы обозначают и площадь, на которую высевается один батман зерна; при принятом редком посеве это составляет около двух десятин.]; жать нанимаются по три рубля за батман, значит, полтора рубля за десятину; хлеба с зимы столько запродают, сколько и при хорошем урожае не получить; придет урожай — все приходится отдать; на зиму без хлеба остался — опять забирать надо… Эти года многие и пахать перестали: раньше пахали, а теперь всю землю испольщикам отдают. Ведь они какие: у кого пять–шесть голов скота — тот уже бай и уходит на летовку в горы, не думает о том, что будет зимой…


В меннонитском селении. Аулие–Атинский уезд.

— А, по–вашему, здесь какое хозяйство более выгодно — земледельческое, или скотоводческое?

— А смотря по ценам… Прежде вот батман овса рубль стоил или полтора — так свиней откармливали (менонитские окорока и посейчас славятся в Ташкенте!) Теперь уж это невыгодно. Хлеб в цене — стали больше хлеб сеять. Скотоводством, конечно, тоже все занимаются в колонках, только не так, как русские: рогатый скот больше для молока держим — сыроварни у нас есть в колонках, по пятьдесят копеек за ведро платят; а потом, выкармливаем выездных лошадей, рублей по полтораста продаем, по двести, рогатый скот тоже — по 40—50 рублей продаем на месте, а в Ташкенте за наших коров и по сту рублей дают.


Аулие–Атинский уезд

— Откуда ж у вас такой скот?

— А у нас производители есть общественные: жеребцы орловские, голландские быки — уход тоже не такой, как у крестьян. Вот не угодно ли вам посмотреть мой скотный двор?


Меннонитское хозяйство. Аулие–Атинский уезд.

И Herr Starost повел нас в обширное, светлое строение, с деревянным покатым полом и стоками для жидких нечистот, с отдельными стойлами и яслями для каждой лошади и для каждой коровы, блещущее, в полном смысле слова, голландскою чистотой.

— Так ведь это, верно, только у вас так, — заметил я, — у других ведь нет такой роскоши!..


Меннонитская ферма. Аулие–Атинский уезд.

— Нет, это уж у всех; у кого скотный двор больше, у кого меньше, но устройство у всех такое: так у нас еще на родине было заведено.


В меннонитском селении Аулие–Атинского уезда

Из скотного двора мы прошли в сад, и тут сразу увидели, почему у менонитов яблоки получаются без малейшего изъяна: каждое дерево, очевидно, является предметом самого тщательного ухода, земля под деревьями идеально взрыхлена и содержится в черном пару — нигде не видно ни малейшей травинки…

Идем осматривать всякие амбары и сараи — в сараях обычные колонистские фургоны, но тут же и экипаж полугородского типа, разные плуги, молотилка, веялка.

— Из России выписывали? — спрашиваем мы.

— Нет, у нас в колонках мастера делают. Плуги вот заводские — один только здешней работы. Раньше наши мастера плугов не делали, года три всего как стали делать: взяли эккертовский шаблон, только рамы делают покрепче, потому что очень каменистая земля…


Мельница в меннонитском селении. Аулие–Атинский уезд.

Посмотрели еще и семейное кладбище — тут же, на полевом участке, маленький квадратик, обнесенный хорошенькою изгородью, с двумя чисто содержимыми могилками, аккуратно засаженными цветами.




Меннонитская церковь. Кеппенталь, Аулие–Атинский уезд.

За ночь над Таласскою долиною пронесся проливной дождь, который очистил воздух от заволакивавшей его дымки, а на немного сот метров выше выпал в виде снега. И возвращаясь из колонков в Аульеата, я все время любовался покрытыми чистым, свежевыпавшим снегом, вершинами передового хребта, из–за которого местами выглядывали снежные вершины главной цепи Таласского Алатау.


Меннонитский миссионер. Аулие–Атинский уезд.

Две женщины, очень полных, отсиживают свои рабочие часы в магазине, в котором нет посетителей.
Первая (робко, настойчиво, плаксиво) Томк, ну давай уже сядем на диету, а?
Вторая (лениво, хмуро) Не-а                                                                         
Первая А чего?                                                                                              
Вторая Да ну, судки носить туда-сюда... Лень                                               
Первая Ну давай хоть просто есть меньше                                                     
Вторая Не-а                                                                                                   
Первая Ну давай тогда будем чебуреки есть без хлеба хотя бы                       
Вторая Ладно... Посмотрим.                                                                            -------------

О плохих книгах помнить не надо. Хорошие встречаются так редко, что не вспомнишь. Но есть, к счастью, чудные книги.
Странные. Они говорят хотя бы о том, что та вот субстанция, которую легко видеть, не повсеместна, и у некоторых людей что-то такое в мыслях развивается.

The Vision Revolution. How the Latest Research Overturns Everything We Thought We Knew About Human Vision
Mark Changizi 2009
BENBELLA BOOKS, INC. DallaS, texaS

Contents
intRoDuction
super naturally ....................... 1
chaPteR one
Color Telepathy ....................... 5
chaPteR two
X-Ray Vision ...................... 49
chaPteR thRee
Future-seeing .................... .109
chaPteR fouR
spirit-Reading .................... .163

Человек этот, Ченгизи, рассказывает о цветовом зрении людей, но странным образом.
Центральный факт: особенное положение инкарната, цвета нашей кожи. Гипотеза автора: это эволюционно-обусловленный нуль перцептивной системы. Мы не чувствуем вкуса своей слюны, не чуем своего запаха и не видим цвета своей кожи. Мы видим и чуем отличающееся. И потому мы воспринимаем чрезвычайно тонкие оттенки и вариации цвета кожи.

Это дело он исследует и проверяет. Факты ему приходится выдирать зубами. Все завалено ненужными никому скучными фактами, а стоит появиться мысли, как для ее проверки - пусто. Так никто не смотрел. Он подбирает, что можно найти, сопоставляет... Вот обезьяны Нового Света, у них цветовое зрение - только у самок, самцы монохромны, цветнослепы. Вот рассуждения о том, как в действительности распространено цветовое зрение разного типа в животном мире, это есть почти в любой эволюционной книжке, но там нет внимания к деталям и потому много, скажем так, неточностей. Интересные картинки о древнем цветоразличении - ось желтый-голубой, и недавнем изобретении, которое у людей (и нек. иных) - добавляется еще ось красный-зеленый. Совсем иное пространство зрения создается. То есть у большинства цветовое пространство в виде вертикальной оси черное-белое и некоторой ширины - желтое-голубое. У немногих хорошо видящих цвет добавляется особое измерение, скажем - глубина, где различают красные и зеленые отенки.

Ченгизи собирает данные у врачей, которые изредка что-то такое частным образом отмечали, и выделяет болезни, характеризующиеся изменением цвета кожи. Он проверяет идеи об особенной значимости изменения оттенков кожи для чтения эмоциональной составляющей, анализирует цвета костюмов в Европе за двести лет, соотнося с инкарнатом как нулем шкалы, смотрит соотношение психологических характеристик цветов и изменений цвета кожи при некоторых эмоциях - в общем, ломает кайлом сговор незнания, пытаясь понять, что же там и как. Изучает типы накладываемого женщинами макияжа и с чем это соотносится. Видимые неоднородности цвета кожи и соответствие физиологическому состоянию, анатомии и эмоциям. Отсутствие слов для фонового цвета кожи в очень многих языках. Сильнейшие эмоциональные зависимости и чтение рисунка цвета на коже. Как он говорит - игра агрессии и секса. Для огромного большинства живых существ, которые не видят цвета так, как мы - а сходным образом мало кто видит - для большинства существ наше умение понимать происходящие изменения внутреннего мира соплеменников - это эмпатия, какое-то сверхчувственное восприятие.

Направление интересное отметил и смотрит туда - но мыслительных шагов им сделано немного. Книгу интересно читать именно из-за направления мыслей. Так, как этот автор, смотрят крайне редко - ему видна иная картина мира.

Про цвет кожи - только первая глава. Вторая - про бинокулярное зрение, которое помогает видеть облик целого объекта в условиях визуального шума - сквозь траву, листву и пр. Как рентгеновские лучи - глаз смотрит через препятствия, образ восстанавливается мозгом, хотя каждый глаз видит лишь часть объекта. Третья глава про иллюзии. Основная идея - что видит мозг, а не глаз, и то, что воспринимает глаз, очень отдаленно связано с тем, что мы думаем, что видим. Имеются правила обработки информации мозгом, он рассчитывает движения, работает на упреждение, причем в разных направлениях различно. Получаются всякие накладки - удивительно, что их так мало. Последняя глава - о тайне речи. Психика работает с символами, как с предметами, описаны эксперименты автора: он проверял реакции на разные начертания, как реальных букв и символов, так и выдуманные черты и резы. Оказалось, что графика символов не случайна, автору удалось уловить некоторые закономерности, как бы "истинные", "естественные" начертания некоторых символов - он трактует это как отголоски умения манипулировать с объектами, это как бы границы сочетающихся объектов, из которых сложен наш мир.

В общем, почти в каждой главе автор находит весьма необычный подход к теме.


------------
- Давай выйдем в офлайн
- Ты что, там же никого нет

Встречали же вчера рассвет в Стоунхендже.




Фонд английского культурного наследия (English Heritage), занимающийся охраной исторических памятников, раз в году во время летнего солнцестояния предоставляет бесплатный доступ в Стоунхендж. Запрещено приносить стеклянную тару, палатки, спальники и разводить костры. Количество разрешенного алкоголя ограничено примерно двумя литрами пива или бутылкой вина на человека (хотя при желании можно протащить и больше):






На входе нас проверяли дважды, сначала сумки (спальник пришлось оставить во временной камере хранения):




... потом, с собаками, искали наркотики:






По сообщениям полиции, за ночь было арестовано всего 20 человек (theft, drugs or alcohol-related offences), еще больше сотни получили предупреждения за употребление марихуаны. При этом, как мне показалось, дули практически все вокруг :)




Контейнер, куда можно было выбрасывать эцсамое. Я специально заглянул — он был пуст :)




Мероприятие привлекает неилюзорные толпы желающих провести самую короткую ночь в году среди доисторических камней. По официальным данным, в этот раз было 14500 посетителей, что тысяч на пять меньше, чем обычно — многих сразу отпугнул прогноз погоды, еще часть уехала ночью, когда начался ливень.




Большинство пыталось пробиться внутрь кольца, где происходила основная движуха с песнопениями и танцами, мы же расположились метрах в двадцати, где было посвободнее.










Рассвет состоялся в 4.52 утра, но солнца не было видно из-за низкой облачности :(






По общей атмосфере это больше всего напоминало какой-нибудь музыкальный фестиваль, с молодыми хипстерами и престарелыми хиппи, разве что алкоголя было поменьше, а травы — сильно больше.


















На месте продавали какой-то фастфуд, чай/кофе и прочие безалкогольные напитки:




Под утро еду уже раздавали бесплатно, просто чтобы не выбрасывать:




Основная автостоянка напротив кромлеха была закрыта (там расположился временный штаб организаторов), под парковку выделили соседнее поле. Резиновые сапоги — суровая необходимость на таких мероприятиях:




После трехчасового дождя всё раскисло и машины на выезде пробуксовывали. На окрестных дорогах в радиусе нескольких километров было выделено по одной из двух полос в каждую сторону для движения спецтранспорта (полиции и скорых). Впрочем, пробок практически не было, в семь утра я был уже дома и даже успел поспать два часа перед работой.

Visit The Oatmeal for more funny comics!

LoL by: Unknown

View Poll: #1848601

There was a 50/50 chance that Nipper’s body would reject the leg graft. We’re all rootin’ for him.

Da good news is dat its onlee slightly notisable…

Love LOLcats? Who doesn’t?! There are so many more over here!

LoL by:

CapMan007

Picture by: Unknown

neuraum дал ссылку на короткое выступление на конференции TED, в котором объясняют, откуда взялся обычай отмечать неизвестные величины латинской буквой "икс".

Оказывается, математики в средневековой исламской цивилизации, сохранившие и преумножившие наследие античного мира, использовали арабское слово "шэй" - "вещь, нечто" - для обозначения неизвестных величин в своих трактатах. А когда европейцы стали переводить эти арабские трактаты, в 11-м и 12-м веках, то сначала их переводили на испанский язык, и в нем это слово записали так: xei, или сокращенно только x. Потом в этом виде перевели на латынь, и так уже по всей Европе распостранилось, и с тех пор неизвестные величины обозначают иксами.

Очень красивая, хорошо рассказанная история.

Но, к сожалению, полная чепуха. Интересная, правдоподобно звучащая, поучительная - чепуха.

На самом деле, обычай обозначать неизвестную величину буквой икс появился не в 12-м веке, а на пол-тысячелетия позже. И мы точно знаем, когда: его ввел Декарт в своей "Геометрии", книге, опубликованной в 1637-м году. Почему именно икс? Потому что Декарт решил в этой книге обозначать известные величины буквами из начала алфавита: a, b, c... - а неизвестные буквами из конца: z, y, x... Мы так поступаем до сих пор, потому что математикам 17-го века эта система понравилась, и вытеснила другие системы, которых было множество, причем ими пользовался нередко и сам Декарт. Например, иногда неизвестные величины обозначали большими буквами, известные - маленькими. Другие неизвестную величину обозначали N (от Numerus), ее квадрат q, ее куб c.

Декарт, и вслед за ним другие математики, использовали x,y,z для неизвестных величин, иногда одновременно - например, для координат, но если нужна только одна неизвестная величина, то чаще всего именно x. Почему - в точности неизвестно; может, так просто понравилось Декарту. Есть гипотеза, что так легче было наборщикам книг Декарта, потому что букв y и z у них было заготовлено намного меньше, чем x - т.к. они реже встречаются в французском и латыни.

До Декарта попросту нет традиции использовать x в качестве неизвестной величины. Есть куча других систем, кроме тех, что я уже упомянул, а вот икса нету. Подробно об этом всем рассказано, например, в (очень интересной, кстати) истории математической нотации Флориана Каджори. Книга эта была написана в 1920-х, и Каджори, после подробного обсуждения разных способов, которыми греческие, арабские, индийские, персидские и европейские математики обозначали неизвестные величины, сухо замечает, что гипотеза о происхождении икса от арабского "шей" и его обозначения xei, популярная уже тогда, "не находит исторической поддержки".

Историки математики никогда не верили в эту гипотезу (и до книги Каджори), просто потому, что они читали древние рукописи и трактаты, и видели, что до Декарта никто икс не использовал, а у Декарта очевидно, что он происходит из конца алфавита. Но это не помешало, как видим, ее популярности. Этот миф повторен и в Википедии: в статье про букву X и еще раз в статье по историю алгебры. А настоящее происхождение икса в ней не найти. Увы.

Л. Масянов. Гибель Уральского казачьего войска. — Нью–Йорк, 1963.

УРАЛЬСКИЕ КАЗАКИ

На краю Руси обширной,  
Вдоль Урала берегов,    
Проживает тихо–мирно    
Войско кровных казаков. 
Знают все икру Урала    
И уральских осетров,    
Только знают очень мало 
Про уральских казаков.  

Уральская казачья песня.

Так это было в действительности. Цель моего очерка — поведать читателю кто такие были уральские казаки, где они жили, чем они жили и как они жили.


Н. С. Самокиш. Уральские казаки.

Земля Уральского казачьего войска была расположена по правому берегу реки Урала, начиналась она от границ Оренбургского казачьего войска и тянулась до берегов Каспийского моря. С запада уральцы имели соседями Самарскую губернию и букеевских киргиз, по левому берегу реки Урала казакам принадлежала узенькая полоска лугов. Там была страна зауральных киргиз.


А. О. Орловский. Битва казаков с киргизами. 1826.

Уральские казаки жили в тупике среди своих необъятных степей, окруженные на две трети киргизскими племенами. Благодаря такой изолированности уральцы больше, чем другие казачьи войска, сохранили быт и обычаи старинного казачества. С самого зарождения, Уральское войско проявило себя как войско бунтарское. Оно всё время имело большие трения с центральным российским правительством, которое в течение всей истории старалось его подчинить окончательно своей воле.


Знамя, бывшее у яицких казаков под Азовом в 1696/97 годах

Выполняя наряды российского государства на свой манер, войско участвовало буквально во всех внешних войнах и пользовалось большой заслуженной боевой славой. Но стоило только Государству начать вводить какие–либо изменения в жизни казаков, казаки видели в этом посягательство на свободу, восставали и их «не желам» много приносило хлопот, а самим казакам всегда стоило очень дорого.

В одно из очередных восстаний, Петр Великий только чудом не уничтожил Яицкое в то время войско. Спас его от гибели преобразователь юго–восточного края Неплюев, сподвижник Петра.

Он доказал, что такой энергичный сплоченный народ, полезный для государства, нельзя уничтожать. В дальнейшем были большие смуты из–за выборных атаманов и из–за религии.

В Яицком войске было очень много старообрядцев, бежавших от гонений из России, так вот их во что бы то ни стало хотели насильно перевести в никоновскую веру.

В Войско почти беспрерывно вводились правительственные войска из Оренбурга.

И в 1772 году, когда пришел на Яик генерал Траубенберг, с артиллерией и пехотой, на него набросились казаки, артиллеристов перебили, растерзали самого Траубенберга и войскового атамана Тамбовцева, который был на стороне правительства. За этим событием последовало то, что, по приказу Екатерины, пришел отряд в 3000 человек, под командой генерала Фреймана, и жестоко покарал казаков, многих казнил, многих порол и сажал в тюрьмы и многих услал в Сибирь на поселение.

Вот в такое–то тревожное время и пришел на Яик донской казак Емельян Пугачев. Яицкие казаки, сомневаясь, что он действительно император, всё же нашли, что момент подходящий и решили тряхнуть Москвой.

Описывать этот мятеж не входит в мои планы, можно сказать что Войско, после подавления этого мятежа, сильно пострадало и совершенно обезлюдило.

И Войско Яицкое, по приказу Екатерины II, стало называться Войском Уральским, река Яик рекой Уралом, а Яицкий городок — городом Уральском. Екатерину Великую сильно невзлюбили казаки и, наоборот, большими симпатиями пользовался Павел I, вероятно, потому, что он предал забвению Пугачевский бунт и выразил желание иметь при себе гвардейскую сотню уральцев.

Сотня была сформирована под командой Севрюгина и была в большом фаворе у императора.

Когда во дворце решено было задушить Павла, то граф Панин предусмотрительно услал Уральскую сотню в Царское Село, боясь, что уральцы вступятся за него. И до последнего времени многие берегли неразменный серебряный рубль Павла с изречением «Не нам, не нам, а имени Твоему».

В дальнейшем у казаков было упорное мнение, что все обиды и несправедливости шли от ставленников Государя и что Государю об этом ничего не известно, поэтому они часто посылали делегатов к Государю, но их всегда перехватывали и наказывали.

В 1803 году вводилось новое положение и формы. Произошло восстание, и когда князь Волконский, присланный на усмирение, стал допрашивать зачинщика Ефима Павлова, казака, то последний, как в песне говорится, такой ответ держал:

Не тебе б меня, добра молодца,  
Не тебе б меня здесь допрашивать
И не мне бы, разудалому,        
На твои речи ответ сказывать,   
Правду–истину поведывать.       
А спроси–ка нас сам Батюшка     
        Православный царь —     
Я б сказал правду–истину.       

В 1837 году наследник престола Александр посетил Уральск.

В этот период у уральцев было большое недовольство наказным атаманом. На площади, запруженной народом, группа казаков–стариков по сигналу хватаются за колеса царской кареты и останавливают ее. Падают на колени и подают челобитную выглянувшему испуганному наследнику. Результат оказался плачевный. Всех этих стариков приказано было выпороть и отправить в Сибирь. Сотня, конвоировавшая Наследника, была расформирована.

Последняя смута произошла при введении всеобщей воинской повинности в 1874 году. В этом году были введены в жизни уральцев различные реформы, касавшиеся их военной службы и самоуправлении. Между прочим вводилась для каждого казака военная служба, что в корне изменяло прежний порядок отбывания воинской повинности. Уральские казаки выросли с недоверием к центральной власти и, как огня, боялись ее вмешательства в их внутренние дела. Когда начальство узнало, что среди казаков появилось недовольство, преимущественно среди стариков, игравших всегда большую роль среди старообрядческого патриархального населения, оно распорядилось отбирать поголовно «подписку» о принятия нового положения, причем подписываться предлагали на чистых листах.

Вот тут–то и заварилась каша, которую начальству пришлось расхлебывать в течение десятка лет и в результате которой была массовая ссылка казаков с семьями в административном порядке на поселение в пустынные части Сырдарьинской и Амударьинской областей Туркестанского края.

Давать подписки уральцы решительно отказались, мотивируя свои отказ двумя резонами: во–первых, они не знают, что подписывают на белых листах, во–вторых, по своим религиозным убеждениям, которые запрещают им давать клятвенные обещания и пр. Этот второй резон, основанный на религиозном суеверии, принял массовый характер. Угрозы и насильственные меры начальства только усилили пассивное сопротивление, принявшее характер мученичества за веру! Женщины запрещали сыновьям и мужьям подчиняться новому положению и давать подписку, считая это великим грехом. Отцы грозили проклятиями сыновьям и первыми пошли под арест, процессии арестованных, почтенных бородатых стариков, под конвоем военной стражи, только подливали масла в огонь, и арестовать пришлось чуть не поголовно всех.

Для устрашения решили сослать первые партии. Это было в 1875 году. Арестованные сопротивлялись, их приходилось тащить силой, что при сотнях арестованных представляло не легкую задачу для конвоя. Стариков истязали и затем силой втаскивали на телеги и увозили. Вообще, картина всего этого насилия носила дикий и возмутительный характер.

Вот эти–то казаки уральские, ушедшие в ссылку, назывались «уходцами». Ссылка была бессрочная. Выслано было около трех тысяч казаков, а в 1875 году выслали к ним их семьи, всего около 7 с половиной тысяч. Железной дороги тогда не было, так что это небывалое полчище шло походным порядком, конечно, не мало стариков и детей перемерло в дороге. Много горя и нужды вынесли казаки на чужбине. Губернатор края неоднократно обращался к правительству улучшить их положение, но безрезультатно. В 1891 году, по случаю 300–летия Уральского казачьего войска, наказной атаман генерал Шипов, который с большими симпатиями относился к уральцам, ходатайствовал перед правительством о возвращении казаков уходцев на Урал. Правительство согласилось при условии представления казаками заявления о полном раскаянии в содеянном. Уходцы пренебрегли этой монаршей милостью. Только когда случилась революция в 1917 году, уральцы послали приглашение уходцам и многие вернулись на Урал. Конечно, из тех, которые были высланы в 1875 году почти никого не осталось в живых, вернулись же их дети и внуки и сразу им пришлось принять участие в гражданской войне.

В 1914 году, когда началась Германская война, было мобилизовано плюс к трем полкам действительной службы еще 6 льготных.

Когда льготной дивизии объявили, что командовать дивизией будет ген. Кауфман–Туркестанский, — казаки заявили, что не хотят иметь командиром немца. Наказной атаман принужден был запросить правительство, откуда последовало разъяснение, кто такой Кауфман–Туркестанский, и только тогда казаки успокоились.


Казаки Уральской сотни Сводного лейб–гвардии казачьего полка

Как я уже сказал, уральцы. несмотря на все смуты, были верными слугами Государю и на своих степных маштаках были на всех полях сражений Российского государства и слава о воинах была великолепная.

Привожу один из подвигов уральцев, воспетый во многих песнях. Произошло это в Туркестане в декабре месяце 1864 года. Сотня уральцев под командой есаула Серова, в составе сотника Абрамичева, пяти урядников, 98 казаков и 4 артиллеристов, при одном орудии, была выслана в степь на розыск из форта Перовска и была окружена в степи, недалеко от селения Икан, кокандской армией численностью в 10.000 человек, при трех орудиях.

Сотник Абрамичев и половина сотни были убиты, 36 казаков были ранены и 4 артиллериста также.

Государь великолепно наградил сотню и погибшим на месте боя был воздвигнут памятник.


Памятник, поставленный на братской могиле на поле битвы под Иканом

В степи широкой под Иканом
Нас окружил кокандец злой 
И трое суток с басурманом 
У нас кипел кровавый бой… 

Как уже сказано, среди уральцев было много старообрядцев различных толков, и это они, главным образом, ревнители старины и всегда были против каких–либо новшеств. Вопросы религиозные среди них имели большое значение.


Церковь Успения Пресвятыя Богородицы

В шестидесятых годах прошлого века, после одного из религиозных притеснений со стороны правительства, казаки решают уходить в другую землю, где есть настоящее православие. Для нахождения этой святой страны, называемой «Беловодское царство» они посылают казака Барышникова. Казак объездил весь свет, но такой страны не нашел. Вторичную попытку делают старообрядцы в 1898 году. Они послали трех казаков, во главе с Хохловым, чтобы, наконец, найти эту землю. Побывали они во многих странах, но опять ничего не нашли. Это событие с большой симпатией описано писателем Короленко. До самого последнего времени от Святейшего Синода ежегодно к Великому Посту приезжали в Уральск миссионеры, которые в одном из храмов устраивали диспуты с целью перевести старообрядцев в никонианскую веру. От старообрядцев выступал ежегодно старик Мирошхин, слепой, который на выступления отвечал тезисами из Священного Писания, причем это происходило таким образом, с ним был юноша, которому Мирошхин приказывал: «Открой такую–то страннцу и читай с такой–то строчки». Память его была феноменальна и он всегда имел большой успех у старообрядцев.

Несмотря на то. что при всех столкновениях с правительством, правительство было победителем, всё же уральцам удалось сохранить некоторые казачьи обычаи.

Уральское — единственное войско Российской Империи, которое до последнего дня сохранило свое общинное строение и имело общую землю, заповедную реку Урал, которая в пределах Войска принадлежала исключительно уральцам и рыболовство на ней производилось исключительно уральцами. Да и сами уральцы пользовались ею только в известные периоды в году. Зимой багренье, весной и осенью плавни и некоторые другие рыболовства. Так как уральцы исстари были рыболовами, то у них выработаны строжайшие правила и приемы этих рыболовств.

Когда германский ученый Паллас посетил Яицкое войско в 1769 году, в царствование Екатерины II, то он описал подробно некоторые рыболовства казаков, они остались без изменения с тех пор. В остальное время Урал сильно охранялся, не допуская браконьеров. Это вызвано необходимостью, так как низовая линия землю имела, можно сказать, пустыню, бывшее морское дно, где ничего не росло; рыболовство у низовых казаков почти было единственным средством для жизни.

Казаки же и провели в жизнь уравнение в благах своей земли. Так как станицы, расположенные выше Уральска, имели хорошую землю и, занимаясь хлебопашеством могли обойтись и без рыболовства, то казаки решили не пускать красную рыбу выше Уральска. Для этой цели они с узенького деревянного моста, перекинутого через Урал, спустили до дна, довольно часто, железные прутья. Рыба поднимаясь вверх по течению, доходит до этого преграждения, останавливается и возвращается обратно, ища других мест. Это сооружение называется «учуг».




Новый железный учуг

Выше же уральское рыболовство вольное и какое угодно.

Землей каждая станица пользовалась, как хотела, по своему, даже съезд выборных от станичных обществ, так называемый Войсковой съезд, или иначе Войсковой круг, не вмешивался в постановления станичных сходов, он их беспрепятственно утверждал. Кстати, этот Войсковой съезд существовали у уральцев до самого конца, но только функции имел исключительно хозяйственного характера и даже наказной атаман не имел права вмешиваться в его дела.

Единственная собственность могла быть у уральцев — это фруктовый сад. Казак подавал просьбу на станичный сход об отводе ему места для сада. Обыкновенно никаких препятствий не было, сход постановлял, Войсковой съезд утверждал, приезжал из Уральска землемер, отмеривал пять полагающихся десятин, и это была собственность казака навсегда и даже его потомков. Но удивительно, что очень немногие заводили эти сады.

Казаки относились настолько ревниво к тому что земля общая, что ее не хотели ни продавать никому и даже сдавать в аренду.

В период, когда наказным атаманом был генерал Н. Шипов, который, кстати сказать, был исключительным атаманом, никак прочие бывшие до и после него. Он, получив назначение на этот пост, взялся с рвением улучшать жизнь казаков и, между прочим, задумал организовать образцовую ферму и сельскохозяйственную школу при ней. С этой фермы каждый казак, по желанию, мог взять улучшенных производителей для скота. Большого труда стоило генералу Шипову добиться разрешения у Съезда на отчуждение земли под эту ферму.

Как видит читатель из моей исторической заметки, среди уральцев все время была большая убыль в людях, новых же не принимали, народонаселение было плотным только в верхних станицах, там где были хорошие земли. Ниже Уральска даже к 1914 году население было редкое — это, вероятно, также влияло на то, что вопрос о дележке земли никогда не поднимался. Земли было много, и каждый пахал где ему вздумалось, и каждый пас свои косяки лошадей, стада рогатого скота и куры баранов, где им отводил место станичный сход.


Уральская казачка из зажиточной семьи

Уральцы жили богато, а некоторые казаки имели очень большое количество лошадей, рогатого скота и баранов.

Воспитание коней у коннозаводчиков было особенное. Летом, кони всегда были в степи, там они паслись и ночевали. Зимой, для них имелись помещения, но кормили их сеном, которое разбрасывали на чистом снегу и их не поили: вместе с сеном, они забирали снег; а в самом начале зимы, когда снег был не глубокий, им сена еще не давали, они как говорят «тебеневали» то есть, разрывая копытом снег, находили себе пропитание. И кони были как дикие; их начинали учить четырехлетками только. Когда приезжала ремонтная комиссия для армии, то это было зрелище, когда арканом ловили этих коней и силой подводили к ветеринару и, после принятия, накладывали тавро. И таких–то вот коней раздавали казакам новобранцам и сколько нужно было иметь знания, терпения, ловкости и храбрости, чтобы приучить такую лошадь к строю. Результатом такого воспитания получались кони выносливые, не боявшиеся ни буранов, ни дождей.

Для баранов существовали, только для зимы, камышовые загородки без крыши. Кура баранов насчитывала 500 штук, и вот в загородку или двор загонялись бараны с таким расчетом, что когда они лягут, то лежат так плотно друг к другу, что между ними ступить нельзя. И в таком виде их никакой мороз и дождь не брал, было у них там очень тепло. Их так же, как и коней, зимой кормили на снегу и не поили.

Уральцы никогда не служили на кобылицах.

Несмотря на то, что уральцы были весьма консервативны и чуждались новшеств, все же косу уже заменяла косилка; обмолотка пшеницы производилась уже не лошадьми, а паровыми молотилками, соха была давно заменена плугом.

И даже к войне 1914–го года уже видны были автомобили. Но патриархальный быт сидел крепко у казаков.

Я возьму для примера мою станицу Чижинскую. В моей станице, например, мой отец и дядя к праздникам Рождества и Пасхе обязательно посылали многим казакам из бедных на разговенье по пол бараньей туши, чай и сахар, а кому и материи на обновки. Также посылалось, как обычай, в день каких–нибудь поминок, сладкий пирог со свечкой и с денежкой — но это делалось тайно. Для этого меня посылала мать, когда уже совсем темнело, и я должен был положить это на окно и быстро убежать.

Весной некоторые казаки приходили брать быков на все летние работы и возвращали их только поздней осенью. О том как помогали другие богатые казаки мне неизвестно по той причине, что все эти добрые дела делались без огласки. Среди старообрядцев было много курьёзов, придет какой ни будь такой к отцу по делу. Подойдешь к нему поздороваться, а он руки не протягивает, потому что я не его веры. Среди казаков старообрядцев были и такие, которые, поехав куда–либо далеко, по пути просились у кого–нибудь переночевать и это делалось таким образом: постучит в окно и прочтет молитву: «Господи Исусе Христе. Сыне Божий, помилуй нас!». Из дома отвечают: «Аминь!» — «Пустите переночевать Христа ради».

Пускают их переночевать, но из вашего самовара они не принимают чаю, потому что мы не их веры. Они разводят огонь во дворе и там кипятят воду в привезенных с собой чайниках. Некоторые вообще самовар не признают, считая, что в нем есть что–то от дьявола. В домах старообрядцы не разрешали курить, а если по незнанию вы вздумали закурить, то казак бесцеремонно у вас вышибал папироску изо рта.

Моя семья была тоже старообрядческой и вот мне родители рассказывали, как они поздней осенью на лошадях в санях возили меня крестить за 400 верст на Волгу, там в это время скрывался наш священник.

Как курьёз, могу указать читателю, что уральцы все носили бороду. Носили её не только старообрядцы, которые считали за большой грех ее брить, но и никонианцы. Некоторые офицеры оставляли усы, брили бороды и существует шутливое стихотворение нашего поэта офицера А. Б. Карпова.

Утро, солнышко сияет,   
Сотня в поле выступает, 
Хоть всю сотню обскачи, 
Всюду в ней бородачи.   
Лишь я один их осрамил —
Свою бороду обрил.      

В войну 14–го года были большие неприятности с этими бородами, когда приходилось напяливать противогазовую маску.

У уральцев все фамилии оканчивались на буквы –ов, –ев и –ин, никаких –ич, –ский и прочее не было. Поэтому, когда они принимали кого–нибудь в казаки за боевые отличия или за заслуги перед Войском, то меняли фамилии на свой лад.

И еще один курьёз. Некоторые историки, и даже Пушкин, в своей «Истории Пугачевского бунта», считают, что яицкие казаки произошли от донских. Уральцы с этим категорически не соглашаются. Уральцы считают, что такие древние вольные войска — Донское, Терское, Волжское и Яицкое образовались самостоятельно, но что в течение истории некоторые казаки переходили из войска в войско.

Что Донское войско было самое древнее и самое большое, и яицкие казаки были в тесной связи с ним, — это уральцы признают, но по какой причине была тяга у донцов переходить к яицким казакам, это им неизвестно. Нужно думать, что они уходили по той причине, что им что–либо не нравилось. Как пример, можно указать на атамана Гугню — это был ушкуйник и бежал из Новгорода в то время когда Иван Грозный уничтожил Новгородское вече. Бежал он на Дон, но что–то ему не понравилось на Дону, и он перешел на Яик.

Кстати, на Яике он особенно себя ничем не проявил, известен лишь тем, что нарушил прежний обычай яицких казаков, которые, уходя в поход, бросали своих жен, а из похода привозили новых. Он свою жену сберег, а новую не привез, и вот с этой самой Гугнихи появились постоянные жены. Казаки величают ее прабабушкой Гугнихой и при всяких удобных и неудобных случаях поднимают бокал за нее.

__________

В Уральске равенство было полное и никакие заслуги перед Войском не давали право иметь больше.

Никаких привилегированных сословий, как было в Донском войске, когда государи давали донцам титулы с пожалованием земель и крестьян, в Уральском войске не было.

__________

Уральцы были великороссы, украинской крови не было. Были так же полноправными казаками татары, калмыки, и были они великолепными казаками. Из татар было даже офицерство.

ПРИШЛОЕ НАСЕЛЕНИЕ

Город Уральск к войне 1914 года насчитывал 50 тысяч населения; из них половина была иногородних.

Все коммерческие предприятия и вся торговля была в руках иногородних. Казаки не любили заниматься торговлей. Все эти коммерческие предприятия богатели за счет казаков. Все ремесленники, все служащие почт, банков и прочее были иногородние.

В Уральске были казачье реальное училище и женская гимназия, также правительственные мужская и женская гимназии. Весь персонал был иногородний. Все часовщики и аптекари были евреи. Евреев было до 40 семейств и жили богато.

По станицам пришлого населения было мало. Это были, главным образом, ремесленники и торговцы.


Русско–киргизская школа ремесленных учеников, или просто Киргизская школа

На всей территории Войска было много киргизов Букеевской орды. Они были бесправны, служили у казаков пастухами и работали на полевых работах и, нужно сознаться, казаки их сильно эксплуатировали. Некоторые одалживали им в течение зимы чай, сахар, муку и деньги под большие проценты; они должны были отрабатывать летом.

Среди них было много конокрадов, один из них получил большую известность и был неуловим, так как был киргизами укрываем. Звали его Айдан–Галий. Он умудрялся выбирать в косяке лучших лошадей, ему, конечно помогали его сородичи, и угонял их за Урал или в Самарскую губернию. Однажды даже угнал целый косяк лошадей в 300 голов, но переправить через Урал их скрытно не удалось, и настигнутый принужден был бросить косяк и скрыться. Поймать его так н не удалось, по слухам, он бежал в Турцию.

Казаки бесцеремонно выселяли в Букеевскую орду киргиз, замеченных в неблаговидных поступках. Всё это пришлое население не любило казаков и казаки кровно с ними не мешались. Казаки женились только на казачках, за исключением редчайших случаев. На киргизках не женились никогда.

__________

Теперь, с разрешения читателя, я предложу описание багрения у уральских казаков Б. Кирова.

БАГРЕНЬЕ

Кажется мне, что тот, кто никогда не бывал на Урале или же не встречался с уральскими казаками, даже и не слыхал такого слова, а, между тем, багренье — это целое событие в жизни уральцев.

Багренье — особый вид зимнего рыболовства. Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что оно существовало только на Урале.

Багренье — торжество, казачий праздник.

С осени, с началом первых холодов, красная рыба — осетры, севрюга — идет на зимовку. Она собирается в станки (стада) и, выбрав себе место, опускается на дно, где и проводит время до теплых дней. Казаки следят за Уралом и замечают эти места.

Обычно около Рождественских праздников особая комиссия из стариков, наблюдающих за Уралом, определяла, что лед достаточно окреп, чтобы выдержать всё Войско. Назначался день. Заблаговременно приготовлялись багры, подбагренники, пешни, чистилась сбруя, подновлялись сани, пеклись багренные витушки и накануне, в ночь, казаки на лучших конях выезжали на багренье. Ехали туда же жены и дети.

Казаки и казачата одеты в специальный багренный костюм: папаха с малиновым верхом, черная суконная куртка, заправленная в белые холщевые шаровары. Казачки одеты по–праздничному — в бархатные, на лисьем меху, шубы и в дорогие шали.

Выезжали целыми станицами, ездили и в одиночку, но все сливались в один поток саней и двигались, не нарушая порядка, куда вёл головной. Там ставили лошадей в строгие правильные ряды. Казаки выстраивались на обоих берегах Урала длинным фронтом, и ждали. Казачки веселыми группами толпились сзади.

На берегу стояла киргизская кибитка, и около нее собирались старшие чины Войска и их семьи.

Около девяти часов, вдали, на фоне снежной степи, показывалась тройка, конвоируемая конными казаками. Ехал атаман.

Тройка подкатывала к кибитке, и атаман, выйдя из саней, громко здоровался со станичниками. Дружный громкий ответ Войска несся в морозном воздухе.

Потом наступала торжественная тишина. На лед, на середину Урала, выходил багренный атаман и давал знак к началу багренья.

***

Колыхнулись ряды казаков и бегом двинулись к Уралу. С длинными баграми в руках прыгали казаки с яра в глубокий снег, катились по нему вниз и бежали по льду на стремя Урала. Останавливались и пешнями начинали пробивать во льду небольшие проруби. Проходило несколько секунд. Толстый лед прорублен. Почти одновременно поднимались древки багров, образуя целый лес, и тотчас же погружались в проруби. Начиналось багрение.

Рыба, напуганная шумом, поднималась и шла подо льдом, но встречала на своем пути багры и, поддетая крюком, подтягивалась ко льду. Сейчас же пробивалась большая прорубь и через мгновение рыба, подхваченная еще несколькими подбагренниками, же билась на льду и замерзала. Подъезжали сани с флагом, казаки, часто с трудом, клали на них огромную рыбу и увозили в барак на берегу, куда складывался весь улов.

С большим вниманием и интересом следила толпа на берегу затем, что делалось на льду, и появление каждой новой рыбы встречалось восторженным гулом.

Первый день, по обычаю, разбагривали лучшую ятовь недалеко от Уральска; багренье было особое. Царское багренье. Царю в дар Войско отправляло по традиции весь этот улов. Большие обозы, а в последнее время несколько вагонов, груженных рыбой, шли ежегодно в Петербург, в «презент».

***

К полудню начинали разъезжаться.

Застоявшиеся на морозе кони рвались вперед, и казаки, довольные хорошим уловом, давали им полную волю. Начиналась скачка. По ровной широкой дороге, обгоняя друг друга, неслись в санках казаки. Крупной рысью шли сытые лошади, забрасывая снежной пылью седоков.

Вихрем пролетает мимо вас пара в маленьких санках. Пригнувшись слегка к передку и выставив одну ногу из саней, сидит казак. Папаха, брови, усы и борода его белы от инея, и он, понемногу опуская вожжи, дает лошадям вое больше и больше хода А рядом с ним, откинувшись, повернув голову от ветра и летящего из–под копыт снега, сидит молодая казачка, взвизгивая слегка на ухабах, и смеются ее черные глаза из–под соболиных бровей и сверкают на солнце белые зубы. А за ними, догоняя или уже обгоняя, мчится другая пара, там третья, четвертая… и, глядя на них, вы чувствуете, что сегодня праздник, особый, уральский праздник.

Бодрые и веселые, казаки возвращаются домой. Их ждут пироги, лепешки и весело кипящий самовар. После мороза приятно побаловаться чайком и в теплом уюте вспомнить н рассказать, что было утром.

А к вечеру начинались опять сборы, и рано утром, часто и ночью, уезжали казаки снова багрить, на этот раз уже для себя, на другие рубежи. И так продолжалось несколько дней.

Дворы купцов–рыбников бывали завалены рыбой и там кипела работа. Распарывались огромные рыбы и вываливались в решета мешки икры. Тут же ее разделывали, засаливали и наполняли ею большие и маленькие банки. Тут же пластали рыбу на балыки и тёшку.

У каждого рыбника гости, и он с гордостью водит их по двору. Да и было чем похвалиться. Бывали белуги в 60 пудов. Если сесть на нее верхом, то не достать земли ногами. Обойдя двор и осмотрев рыбу, все шли в комнаты пробовать новую икру и пить чай. Подавалась икра в больших мисках, одна миска сменяла другую, и радушный хозяин уговаривал попробовать из каждой:

— Эта, может быть, лучше, засол другой.

Когда гости разъезжались, в сани каждого клалась банка с икрой, и никто не смел от нее отказаться.

По всему свету рассылали купцы уральскую икру и уральских осетров, и весь мир лакомился ими.

Но многие ли знали, как казаки доставали эти сокровища из «Яика, золотого донышка»?

Б. Киров
Газета «Возрождение», Париж

ЦАРСКОЕ БАГРЕНЬЕ

Первый день багренья был отведен для царя. Всю рыбу, пойманную в этот день отвозили к царскому столу. Обычай этот существует со времен царя Михаила Фёдоровича, первого из династии Романовых, когда яицкие казаки явились к царю с рыбным подарком и поклоном с просьбой «принять» их под высокую руку. А затем повелось так, что каждый год казаки возили этот презент к царскому столу. Это не было трудно в старину, когда Яик был очень богат рыбой и его иначе не называли в песнях как «золотое донышко», и он кормил всё Войско. Но когда Яик постепенно стал оскудевать, то казакам стало труднее это делать, а, между прочим, этот обычай превратился в обязанность и существовал до революции 1917 года. Дело происходило так: войсковая казна отпускала сумму денег на покупку красной рыбы у казаков прямо на льду, во время багренья. Но, ставки были таковы: 3 рубля яловый и 15 рублей икряный осетр. Настоящая же цена икряного осетра была 120—150—200 и больше рублей, в зависимости от величины. Вообразите себе теперь казака, который был удачлив на царском багренье и неудачлив на своем. Какой суммы заработка он лишался. Старались как–нибудь скрыть рыбу, но это стало совершенно невозможно, потому что на царское багренье власти запретили сводить коней с санями на лёд. Для царского багренья отводились особые ятови, и иногда оказывалось, что залежей рыбы на нём не было; тогда разбивали другой и так до тех пор, пока не наловят достаточно рыбы.

В период атаманства генерала Шипова произошел, в конце прошлого столетия, прискорбный случай. Разбили три ятови и рыбы не оказалось. Нужно было разбивать еще, но остальные рубежи не были подготовлены, и казаки отказались продолжать. Несмотря на угрозы и приказания наказного атамана, казаки наотрез отказались, мотивируя это тем, что у других рубежей не поставлено заграждений и напуганная рыба уйдет в море. Человек 60 было арестовано, а некоторые были усланы в Сибирь.

Приходится удивляться, как это царское правительство не отменило этот старинный обычай.

Рыбу эту к царю везла почётная делегация в три–четыре человека из заслуженных казаков. Царь дарил кому золотые часы с своим портретом, кому золотой портсигар или что–нибудь в этом роде.

Но, вероятно, император раздавал эту рыбу, так как ее было очень много, но ни разу уральцы не получили благодарности ни от кого.

Распознанный текст: http://kazachiy-krug.ru

См. также:
Уральские казаки и город Уральск (А. К. Гейнс),
Уральск и Оренбург как административные центры (Ф. И. Лобысевич),
Багренье на Урале (И. Ф. Бларамберг).

Д. Н. Логофет. На границах Средней Азии. Путевые очерки в 3–х книгах. Книга 2. Русско–афганская граница. — СПб., 1909.
Крепость Керки (Бухара). Гравюра с фотографии. 1889.

Русское укрепление Керки, расположенное на берегу Амударьи, возникло сравнительно недавно, всего лишь в начале 1889 года, когда рядом с бухарским городом Керки, на месте старой крепости, была устроена небольшая крепость на невысоком холме, отстоящем в полуверсты от берега. В настоящее время вокруг него распланированы улицы русского города. Длинным рядом вытянуты по обеим сторонам улиц казармы расположенных здесь стрелковых батальонов, занимающие вместе с своими хозяйственными постройками большую часть города. Ряды небольших домов, принадлежащих офицерам этих батальонов, а также и чиновникам различных ведомств, служащих в Керках, окруженных садами, образуют две–три улицы, примыкающие к казармам. На площади одиноко возвышается православная церковь. Значительные сады около каждого дома обманчиво увеличивают размер города, который, благодаря, своей разбросанности, кажется довольно большим, производя впечатление среднего уездного города.

К главной улице непосредственно примыкает площадь, с одной стороны которой тянется длинный ряд лавок с самыми разнообразными товарами. Два–три больших магазина поражают разнохарактерностью продаваемых товаров. Бакалея, вина, лампы, белье, обувь, парфюмерия, охотничьи принадлежности, все можно найти в различных углах этих магазинов, делающих значительные годовые обороты и с большим успехом конкурирующих даже с магазином местного военно–экономического общества. Потребителями всего являются не только служащие, но и местные жители — сарты и туркмены, приобретающие в большом количестве сахар и конфекты. Полутемные туземного типа лавки сверху донизу завалены кипами мануфактурных товаров, которые отчасти также продаются на месте, но главным образом направляются в Афганистан. Значительное количество продаваемой в Керкинском районе мануфактуры подтверждается тем обстоятельством, что десять лет тому назад туземец, одетый в халат, сделанный из русской материи, представлял собою крайне редкое исключение, так как все одевались в материи местного бухарского производства; теперь же наоборот — лишь состоятельный класс, носящий преимущественно шелковые халаты, имеет их из бухарского шелка, простонародье же носит почти исключительно русские бумажные материи, и даже местная бумажная мата встречается очень редко.

Непосредственно за линией лавок начинается туземный рынок, имеющий свою особую физиономию. Низкие лавки с одною лишь дверью заставлены товарами, причем в каждой лавке на разостланном ковре прямо на полу восседает сам хозяин, окруженный предметами своей торговли. Небольшие головы сахара подвешены везде к потолку, а по сторонам лавки открытые ящики с различными сортами русских и туземных конфектов чередуются с лампами, кусками материи, связками нагаек и массою мелких железных изделий, замков, ножей и т. п. Сосредоточенно важно сидит владелец лавки, поджав под себя ноги. Два или три небольших чайника с горячею водою и заваренным зеленым чаем составляют необходимую принадлежность, стоящую везде около каждого торговца, который почти все время отчасти для утоления жажды, а отчасти по привычке выпивать в течение дня неимоверное количество чашек зеленого кок–чая, особенно любимого туземцами. Густая толпа народа, одетая в халаты всех цветов и оттенков, толпится около лавок. Тут же виднеются чайханэ, или по–нашему трактиры, где приготовляется плов и греется вода. На больших жаровнях с углями поджариваются шашлыки, распространяя вокруг запах горелого бараньего сала. Груды арбузов, дынь, абрикосов (урюк) и гранат разложены на земле, испуская под жгучими лучами солнца невыносимый одуряющий аромат. Но все это, вместе смешиваясь с запахом поджариваемого для плова кунжутного масла, положительно отравляет воздух и затрудняет дыхание. Конные туземцы на лошадях или на небольших ослах останавливаются в этой же толпе, постоянно двигающейся по разным направлениям. С громкими криками порою проталкивается арба, запряженная в одну лошадь, на спине которой, облокотившись ногами на оглобли, сидит погонщик. Оборванные дервиши, став в ряд, монотонно распевают стихи Корана, а рядом с ними, разложив на земле небольшой коврик, акробат показывает свое искусство.


Дервиши. Бухарский эмират.

В некоторых местах толпа особенно густо сплотилась, внимательно к чему–то прислушиваясь. В середине ее, прислонившись спинами к стенам лавки, сидят несколько музыкантов. Заунывные слабые звуки, извлекаемые из туземных инструментов, слышны лишь на самом близком расстоянии. По конструкции этого среднее между балалайкою и домброю, но с огромным, в два аршина грифом, на котором натянуты три струны; инструмент этот служит для аккомпанемента. Исполнитель старик–сарт, с огромною седою бородою, закрыв глаза и напевая себе под нос, сосредоточенно важно бренчит струнами, жалобно отзывающимися на визгливые ноты туземной скрипки, гриф которой прикреплен к выделанной небольших размеров тыкве, с пустотой в середине. Глухо рокоча, вторит им барабан, похожий отчасти по звуку на кавказскую зурну. Однообразно дикая мелодия с небольшими вариациями, постоянно повторяясь, кажется, не имеет конца, но слушатели с видимым наслаждением жадно ловят эти бедные звуки и толпятся в течение целого часа около музыкантов.

Разложив на кошмах горки мелкой серебряной и медной монеты, сидят менялы, занимаясь ее пересчитыванием и разменом афганских рупий на бухарскую теньгу. Порою через толпу пробирается дервиш, держа перед собою сосуд с тлеющими углями, на которые он бросает сильно пахучие корешки, распространяющие при горении густой и едкий дым. Это окуривание от злого духа. Набожные люди иногда бросают мелкую монету в мешочек, висящий через его плечо.

Расталкивая толпу, пробирается водонос с кожаным турсуком воды за спиною и с медною чашкою в руке. «Су–су–су», — монотонно покрикивает он, протягивая желающим чашку с мутною тепловатою водою.

К угловой лавке не спеша подходит сарт покупатель.

— Селям–алейкюм, — говорит он, прикладывая правую руку к сердцу.

— Алейкюм–асселям, — отвечает купец и в знак приветствия гладит правою рукою свою густую бороду.

Покупатель садится на землю против лавки и, получив от купца чашку зеленого чая без сахара, сосредоточенно втягивает в себя горячую влагу. Степенно, не торопясь, ведутся продолжительные переговоры о стоимости товара, о новостях, о семейных делах, и иногда лишь через полчаса совершается покупка нескольких аршин ситца или небольшой, фунтов 5—6, головы сахара.

В углу рынка, около забора, приютилось два—три сарта цирюльника, которые тут же бреют головы и пускают кровь желающим. Смочив немного водою из протекающего арыка волосы, цирюльник особой широкой бритвою с замечательным искусством и быстротою сбривает густые волосы с головы правоверного, сообщая ему в то же время все новости, циркулирующие на туземных базарах. На большой площадке за рынком стоят пригнанные для продажи бараны, и тут же вперемежку с верблюдами и лошадьми толпятся люди. Яркое солнце освещает всю эту чуждую, не лишенную своеобразной прелести, картину.


Лодка на Амударье

Керки с давних времен имел большое торговое значение, так как через него пролегала караванная дорога из Афганистана, через Гузар и Шахризябс в Самарканд. Переправа через Амударью около Керков производится на особых каюках, на которые грузятся товары, верблюды и лошади. Переправа эта сдается бухарским правительством на откуп и является источников довольно значительная дохода. По дороге на Гузар существовал особый почтовый тракт, устроенный еще Чингисханом. Путешествовавший по Средней Азии в 1402 году Гонзалес де Клавихо в своих путевых записках подробно описывает ямы, т. е. почтовые станции, которые ему пришлось видеть в различных местах, и в том числе около Гузара. Таким образом, завоеватель, наводивший ужас на всю Европу и являвшийся в представлении европейских народов дикарем, в действительности обращал огромное внимание на внутреннее устройство своего государства, причем организовал почтовые сообщения в нем еще в то время, когда у нас на Руси о них не имели никакого понятия; и царевы ямы (почтовые станции), и ямщики допетровской Руси были нами позаимствованы в Средней Азии, где они действовали уже целое столетие. В настоящее время Керкинско–гузарская дорога почти утратила свое значение, и лишь развалины саргдоб (водохранилищ) напоминают о ее былом торговом значении.

При выезде из Керков расположены здания Керкинской таможни, а также находятся склады некоторых торговых фирм, ведущих сношение с Афганистаном, куда от нас вывозят значительное количество мануфактурных товаров, сахара, спичек и керосина. Последние три вида товаров выпускаются в Афганистан с возвратом акциза и с выдачею особых премий.

Вся торговля с Афганистаном положительно зависит от предприимчивости представителей наших торговых фирм.

— Вот, например, обратите внимание на деятельность фирмы Нобель, — указали мне на молодого энергичного заведывающего делами этой фирмы. — Обороты керкинского отделения удвоились вследствие того, что он независимо продажи керосина, пустил в продажу особые лампочки, которые, благодаря своей значительной дешевизне, охотно покупаются для продажи в Афганистан. Еще хорошо идут туда же чугунные изделия, как, например, котлы для плова, дешевые изделия из фарфора, различные картины, до которых азиаты большие охотники.

Из Афганистана же к нам здесь идет огромное количество каракулевых шкурок, доставка которых в Россию составляет предмет особого договора, заключенного между афганским и бухарским эмирами; поэтому шкурки эти привозятся под наблюдением особо назначенных для этой цели афганских чиновников. Здешняя таможня делает в общем значительные обороты и считается по количеству взыскиваемых пошлин первою в Туркестане после Асхабадской и Самаркандской. Одно, что во многом неблагоприятно влияет на развитие наших торговых отношений с Афганистаном — это наша таможенная формалистика и волокита, к которой страшно трудно привыкают азиаты. Здесь по–настоящему должны быть введены возможно упрощенные правила очистки товаров пошлиною.

Идут также из Афганистана к нам ковры, но по сущности, правда сказать, они только проходят через Россию. Их покупает больше всего Франция. Ковры по качеству средние. В отношении же рисунка ничего особого собою не представляют. Обыкновенно темного или темно–красного оттенка фон и по нем шестиугольные шашки. Ткань ковров редкая, а главный их недостаток, что они делаются из немытой шерсти, поэтому издают прескверный запах, который никакими средствами не уничтожишь. Вот здешние ковры другое дело.

Керки и весь левый берег Амударьи до кишлака Бассаги является издавна центром коврового производства в бухарских владениях. Передаваясь из поколения в поколение, искусство это в названном районе доведено до высокой степени совершенства, в силу чего керкинские ковры, или, как их часто называют, кизил–аякские, от названья кишлака, отстоящего от Керков в 40 верстах, по справедливости, после текинских, занимают второе место на ковровых рынках. В последнее время производство их ухудшилось в качественном отношении, причину чего главным образом приходится искать в том, что производители ковров не имеют возможности окрашивать шерсть дорогими растительными красками ввиду того, что цены на ковры стоят сравнительно низкие, а затрата времени и труда на выделку каждого квадратного аршина ковра огромная. Подделка коснулась и коврового производства.

— Посмотрите, каким манипуляциям подвергаются здесь ковры, — указал мне агент одной из фирм, скупающей ковры для продажи за границу.

Взглянув по указанному направленно, я, к моему несказанному удивлению, увидел несколько ковров, удивительно ярких красок, которые безжалостно были разостланы на дороге; по ним взад и вперед сновали прохожие и проходили караваны верблюдов.

— Какая жалость, — невольно воскликнул я, — ведь это прямая порча таких прекрасных ковров.

— Ничуть не бывало… Это местный способ фальсификации ковров… Прежней выработки ковры красились, как вам известно, растительными красками, а новые анилиновыми, поэтому везде ковер старой работы ценится гораздо дороже новых. Вот тут–то на помощь приходят грязь и солнце. Ковер новой работы, полежавший таким образом на дороге в течение недели, приобретает вид старинного и тем самым увеличивается его стоимость, а подделка таким способом может быть определена только тонким знатоком ковров.

Вокруг Керков лежит плодородная густо населенная полоса земли, орошаемая водою Амударьи, проведенною целою сетью глубоких арыков на значительное расстояние от реки. Ввиду необходимости заставить воду из Амударьи вливаться в арыки, они вырываются с таким расчетом, чтобы дно их лежало ниже поверхности дна реки, благодаря чему глубина арыков в среднем от одной до двух сажень. Напором вода проходит по всем арыкам до их конца, и уже из них поднимается на поверхность для орошения с помощью особой примитивной по устройству водоподъемной машины, называемой чигирь. Устройство чигиря несложно. К ободу большого, более сажени в диаметре, колеса, поставленного перпендикулярно ко дну арыка, привязывается целый ряд глиняных с широкими горлами кувшинов; они–то при вращении колеса, через которое проходит вал, захватывают воду и, поднимаясь кверху, выливают ее в особый желоб, откуда уже вода льется по неглубокой канавке, вырытой на самой поверхности земли. Колесо же приводится в движенье следующим образом: на конец вала надето зубчатое колесо, соединенное с шестернею, в которое вделан другой вал, доходящий до поверхности земли, а к этому последнему приделана вага. В вагу обыкновенно запрягается верблюд, который, описывая круг, тем самым приводит весь механизм водоподъемной машины в движение. Верблюду завязывают при этом глаза, и бедное животное, лишенное зрения, целый день с самыми короткими отдыхами ходит по небольшому кругу, накачивая воду и орошая ею участок земли, принадлежащей его хозяину.


Л. Е. Дмитриев–Кавказский. Чигирь. 1887.

Сплошные засеянные различными видами зерновых хлебов участки земли каждого владельца окружены деревьями, преимущественно талом и тополевыми породами. Другие виды лиственных деревьев не разводятся, так как в этих местах подпочвенная вода находится слишком близко от поверхности, и корни деревьев, проходя через воду, начинаюсь гнить, и дерево по этой причине пропадает.

На противоположном берегу Амударьи виднеются на возвышенности развалины старой крепости, в настоящее время совершенно разрушившиеся.

В сети часто размещается вот этот замечательный снимок, сделанный в Керках уже в советское время:


Керки. Пограничник верхом на осле. 1934.

А вот как описывал Керки конца 1920–х (в ходе национального размежевания 1924 года и расформирования Бухарской ССР он попал в состав Туркменской ССР) генерал–полковник С. С. Бельченко (Попов А. Ю. 15 встреч с генералом КГБ Бельченко. — М., 2002):

47–й пограничный отряд базировался в г. Керки в Туркмении. […] По пути в Керки мы проезжали Бухару, где нам рассказывали диковинные истории про жизнь бухарского эмира, про его гарем, где было около 100 женщин и, как сейчас говорят, мужчин неправильной ориентации, т. е. педерастов. Сам эмир, как нам говорили, был не прочь в своих утехах использовать мальчиков, хотя беспощадно казнил своих подданных, если узнавал, что те грешат тем же.

Город Керки Туркменской ССР, куда я прибыл в марте 1927 года, произвел на меня тягостное впечатление. Началось с переправы на левый берег Амударьи. Государственной переправы еще не существовало. Промышляли ею частные владельцы каюков (лодок). Сажали пассажиров столько, что вода едва не заливала их. Оказалось, что сесть в каюк трудно, так как берег не был оборудован. Требовалось умение прыгнуть в суденышко, чтобы не попасть в реку, кипящую водоворотами. Не менее трудно было и выйти из каюка. А как беспомощно мы чувствовали себя на середине полноводной реки, с тревогой следя за туркменом, который, выбиваясь из сил, орудовал длинным шестом, сопротивляясь течению — именно шестом, а не веслом, ибо только так можно бороться с могучей стремниной горной реки.

Керки хотя и называли городом, но это был большой кишлак, правда, не совсем обыкновенный, ибо в нем сходились торговые пути с Афганистаном. Одна из улиц называлась Таможенной, здесь стояло два ряда европейского типа домов, в них размещалась таможня и жили таможенные служащие. Остальные строения — глинобитные, с плоскими крышами.

В центре города находилась базарная площадь, куда на верблюдах и ишаках приезжали продавцы и покупатели всевозможных изделий. В базарные дни шла очень оживленная торговля. Немало было здесь купцов — туркменов и афганцев. Торговали мясом, шерстью, великолепными коврами, фруктами, а нелегально — контрабандными товарами и наркотиками. Всего было вдоволь, кроме рыбы, хотя рядом протекала Амударья; иногда, правда, нам приносили рыбу, но по высокой цене. Называлась эта рыба скаферингус, с виду похожая на маленького сома, а на вкус даже лучше стерляди. Знатоки утверждали, что такая рыба водится только в двух реках мира: в Амударье и Миссисипи.

В наиболее многолюдных, а следовательно, и наиболее грязных уголках рынка располагались парикмахеры; бритву им заменял остро отточенный кусок косы или длинный стальной нож — ими они брили и головы, и бороды, предварительно долго массируя кожу мокрыми пальцами без мыла. Благодаря такому массажу бритье проходило совершенно безболезненно, не вызывая раздражения.

В Керки в то время насчитывалось до двух тысяч жителей, из них около 600 русских, большинство которых составляли бывшие ссыльнопоселенцы. В городе были: один кинотеатр, одна русская школа и несколько школ на туркменском языке, больница и военный госпиталь.

Что интересно, и до основания русского укрепления в Керки было много ссыльных (бухарскоподданных). «До прихода сюда русских, Керки считался местом ссылки и назывался „бухарской Сибирью“, действительно, по рассказам, кажется, нет ни одного здешнего жителя, который бы не был сюда сослан эмиром за какую–нибудь провинность». (Крепость Керки (Бухара) // Нива, 1889, № 30).

В апреле, когда ко мне прилетал папа, мы съездили на юг Хэмпшира, в поместье Бьюли.




Когда-то на этом месте находилось аббатство ордена цистерцианцев, основаное в начале XIII века королем Иоанном Безземельным, призвавшим для этого 30 монахов из Франции.




Оно было закрыто в 1538 году по приказу Генриха VIII, а большинство зданий разобрано на стройматериалы, которые пошли на строительства дворца для нового хозяина этих земель — Томаса Райотсли, первого герцога Саутгемптона и государственного секретаря. 500 лет назад на этом месте стояла церковь:




Дворец Бьюли (примерно так правильно произносится название "Beaulieu", а не «Белью», как я когда-то думал) был изначально всего лишь большой сторожкой у ворот монастыря. Впоследствии его несколько раз перестраивали, свой текущий облик он получил в конце XIX века.




Хотя здесь до сих пор живут лорд и леди Монтагю, часть помещений открыта для посещения. Лорду в этом году стукнет 86 лет, но дедушка держится бодрячком. У него было бурное прошлое — в 1950-х его дважды арестовывали за запрещенное тогда мужеложство, причем в первом из этих случаев его обвиняли в развращении 14-летнего бойскаута. Внутри ничего особенного — стандартные интерьеры английских поместий, картины и разнообразные артефакты, разве что служители музея одеты как викторианская прислуга.










В какой-то момент мы вышли через открытую заднюю дверь в какой-то дворик и решили обойти дом вокруг. Как оказалось, мы случайно попали в закрытую для туристов часть, откуда нас довольно быстро прогнали, но я все же успел сделать один кадр жилого крыла:




Идиллического вида деревня на другом берегу реки:




Кроме того, на территории поместья находится небольшая экспозиция о Второй мировой (здесь готовили диверсантов для отправки во Францию), а также Национальный автомобильный музей, о котором я напишу подробно отдельным постом.